Казалось бы, эти внешне безобидные швейные мастерские никак не могли привести ни к террору, ни даже к более умеренной революционной деятельности. Однако дело заключалось не в самих мастерских и в скромном занятии трудившихся в них женщин, а в том, что именно в этих мастерских началось уничтожение традиционного места женщины в русском (да и не только в русском, разумеется) обществе. К тому времени в России косные правила «Домостроя» уже давно вышли из обихода, и, например, героини пьес Островского (по-своему яркие и убедительные) страдали от них куда больше, чем реальные женщины. Роль женщины в семье была значительной и почетной, при желании женщины вполне могли заниматься и наукой, и общественной деятельностью, правда, в ту пору это было довольно редким явлением и в России, и в других европейских странах.
Но женщин, постоянно пополнявших когорты нигилистов, интересовали отнюдь не наука и не труд на благо общества. Они были охвачены нараставшей лихорадкой, стремлением поскорее совершить нечто грандиозное на революционном поприще. Поначалу, в шестидесятые годы прошлого века, это стремление, как правило, удерживалось в рамках участия женщин в различных псевдодемократических кружках и сборищах, дерзкое свободолюбивой болтовни Но уже тогда в этом беспокойном порыве проявилось какое-то патологическое отсутствие индивидуального осознания действительности. Мысли, слова и поступки нигилисток были удручающе одинаковыми, стадными.
В мемуарной литературе тех лет можно встретить рассказ о жене московского «демократа» А. Дашкевича, у которого постоянно собиралась радикально настроенная публика, тешившая себя «крамольными» разговорами. При этом мадам Дашкевич постоянно повторяла: «Господа, но ведь это все слова, это хорошо, но когда же дело? Дело, дело-то когда же?»
Но в чем заключалась суть этого загадочного «дела»? Подобные дамы вряд ли могли бы объяснить это чем-либо, кроме общих устных фраз, они как бы индуцировали вокруг себя атмосферу беспокойного сумбура. Нигилистки тех далеких лет, как и их последовательницы, словно рыба на нерест, рвались «на дело», не понимая толком ни существа этого «дела», ни чьей-либо — в том числе и своей собственной — нужды в нем.
Знаменитый математик Софья Ковалевская тоже попала в водоворот этою бурного движения и даже написала на данную тему две небольшие повести с характерными названиями — «Нигилист» и «Нигилистка». К героине второй повести (под ней Ковалевская подразумевала себя) приходит незнакомая девушка и заявляет: «Я совсем одна на свете и ни от кого не завишу. Моя личная жизнь кончена. Для себя я ничего не жду и не хочу. Но мое страстное, мое пламенное желание — это быть полезной «делу». Скажите, научите меня, что мне делать?»
Впрочем, сама Ковалевская, умный человек и прекрасный ученый, не проповедовала безумных теорий. Сочувствуя «борцам за справедливость» (это, в конце концов, дело вкуса), она в то же время неплохо ориентировалась в том, что творилось в стране. Вот как метко и беспощадно она характеризовала участников опереточного явления 1870-х годов, именовавшегося «хождением в народ»: «Незнакомые с нравами народа и с самым его говором, пропагандисты осуществляли свою миссию так непрактично и неловко, что после первых же попыток «произвести брожение» между рабочими хозяева фабрик и кабатчики, нередко также сами крестьяне, выдавали их головой полиции».
От того, чтобы ринуться в безумие взрывов и выстрелов, явочных квартир и подпольных типографий, Ковалевскую удержали и образование и происхождение: она была дочерью полковника. А у большинства сумасбродов и сумасбродок тех лет ни того ни другого и в помине не было. Если порой они и были студентами, то непременно недоучившимися, личная жизнь их, как правило, складывалась крайне неудачно. Вера Засулич в мемуарах, написанных в конце жизни, так вспоминала о своем детстве: «Никто никогда не ласкал меня, не целовал, не сажал на колени, не называл ласковыми именами». Насколько же остро должен был чувствовать ребенок свое одиночество и ненужность, если и в старости эти боль и отчаяние никуда не уходили, оставались рядом!
Вот в этой «питательной среде» и вырастали революционеры-радикалы (разумеется, не только в России), постоянным оружием которых стали насилие и террор. К концу 1870-х годов присутствие женщин среди них становится обычным явлением. История, в частности, сохранила имена Софьи Перовской и Веры Фигнер, входивших в наиболее агрессивную организацию той поры «Народная воля» и участвовавших в подготовке и осуществлении террора. Но это лишь наиболее известные фигуры, за которыми стояло немало «рядовых» террористок.
Еще большие масштабы женский террор приобрел в начале XX века, прежде всего в рамках боевой организации партии социалистов-революционеров (эсеров). Эта партия была, пожалуй, самой популярной из всех тогда существовавших.
В столицах и провинции множились, как грибы, подпольные революционные кружки. Многие девушки вступали в них сначала отнюдь не потому, что
их сжигал огонь любви к свободе. Просто запретный плод, как известно, сладок, да и какие еще развлечения можно было найти где-нибудь в Тамбове или в Саратове? Привлекала и короткость отношений с молодыми людьми (светские приличия и условности у революционеров были не в почете). А потом… Кто-то вовремя выходил из «борьбы», а у других жизнь оказывалась непоправимо искалеченной. Среди женщин, приговоренных за участие в терактах к вечной каторге, эсерок было подавляющее большинство.
Однако большевики, расправившись с эсерами и вышвырнув их из истории, не только приняли от них своего рода «эстафету» террора, но и сделали террор главной опорой государственной политики. И если до Октябрьской революции народовольцы, эсеры или иные радикалы тщательно выбирали для террористического акта кандидатуру какого-нибудь «царского сатрапа», то после нее объектом террора стало практически все население страны. Крайний цинизм и жестокость, взращенные в радикальных кругах, постепенно разъедали и нравственный облик нации в целом, превращая несправедливость и беззаконие в привычный атрибут быта.
Этот печальный процесс, конечно, затронул и женщин. Известны имена «комиссарш» времен гражданской войны, с исключительной жестокостью расправлявшихся с пленными белогвардейцами, следовательниц ВЧК — ОГПУ — НКВД, с садистским сладострастием пытавших заключенных. Таковой оказалась роковая эволюция женского террора, начавшегося с внешне благородного стремления — уничтожить, покарать того или иного убийцу и злодея! Но при этом уничтожались и женские души, чистые и нежные, созданные для любви и материнства, для продолжения жизни, а не для своевольного прекращения ее.
Впрочем, история и сама жизнь многократно демонстрировали нам, сколь опасно и опрометчиво использовать для принципиальных оценок только две краски — черную и белую. Конечно, женский террор (да и террор вообще) как идея, как явление заслуживает решительного осуждения. Но вправе ли мы однозначно осудить бесстрашную французскую девушку, поднявшую руку на жестокого тирана? При вынесении оценок следует соблюдать осторожность и предельную объективность.
Именно с такими мыслями, как мне представляется, и подошла автор этой книги, Татьяна Кравченко, к освещению сложной и противоречивой судьбы своей героини. Мария Спиридонова в январе 1906 года застрелила Г. Луженовского, незадолго до этого зверски расправившегося с крестьянскими волнениями в Тамбовской губернии. За этот поступок бесстрашная девушка (Спиридоновой был тогда 21 год) подверглась страшным пыткам и надругательствам, а затем была приговорена к повешению, замененному на «вечную» каторгу. Февральская революция вернула ей свободу, но дальнейшая судьба Марии Спиридоновой как бы в миниатюре повторила судьбу всей эсеровской партии. Временный союз большевиков с левыми эсерами прервался уже в июле 1918 года, после так называемого левоэсеровского мятежа, в котором и по сей день загадочного остается куда больше, чем ясного.
Формально Спиридонова была амнистирована, но большевики редко прощали своих противников. Спиридонову арестовывали, освобождали и снова арестовывали, вездесущее око органов ни на минуту не выпускало ее из виду. В сентябре 1941 года она была расстреляна близ Орла в числе полутора сотен других заключенных местной тюрьмы: в противном случае, как опасались большевики, наступавшие гитлеровцы могли бы освободить их и использовать в своих целях.
