— Не бойся, не бойся, — закивала и Роза Гармиза. — Ты же сочинения пишешь почти лучше всех.

Маруся слегка откашлялась и, не поднимая глаз от тетрадки, начала чтение. Впрочем, несмотря на смущение, читала она громко и довольно выразительно.

Рассказ назывался «В классе», и в нем действительно доставалось всем. Не было ни одного преподавателя, чьи смешные или слабые стороны остались без внимания. Даже добрейшего батюшку, отца Михаила, у которого редко кто по закону Божьему получал ниже «хорошо», не пощадил Марусин язычок. Даже преподавателя словесности, строгого и толстого Николая Николаевича Галкина, так благосклонно относившегося к Марусиным иногда слишком вольным выступлениям на уроках.

Но особенно пострадала классная дама. Прозвище Двухвостка, придуманное Марусей, шло ей как нельзя больше. Действительно, даже внешне высокая и тощая надзирательница второклассниц напоминала плетку-двухвостку, а уж натуру ее Марусино прозвище передавало совершенно точно. Впрочем, ей-то как раз досталось по заслугам.

Двухвостка жизни своим подопечным не давала. Вечерами она без устали выслеживала в городе учениц тамбовской гимназии, и стоило ей заметить какую-нибудь девочку в не положенном по уставу месте — на Базарной площади, или после семи вечера на Знаменской или на Дворянской, или в кондитерской, пусть даже и с родителями, — обязательно запишет и оставит в классе без обеда.

А еще у классной дамы была премерзкая манера подкрасться незаметно к группке учениц, что-либо обсуждающих между собой, и подслушать, о чем они говорят. Не гнушалась и подглядыванием за ученицами из-за стеклянных дверей класса.

Но больше всего Двухвостка любила читать нравоучения. Распекала она свои жертвы тихим мерным голосом, напоминавшим шипение змеи. Нотация длилась очень долго, иногда по часу, и все это время нужно было стоять прямо и смотреть Двухвостке в лицо.

Если насмешки над батюшкой и не вызвали безусловного одобрения слушательниц, то страничка, посвященная ненавистной надзирательнице, прошла у публики на «ура».

Слушательницы просто стонали от смеха, когда разошедшаяся Маруся, голосом и мимикой великолепно пародируя классную даму, стала читать за нее нотацию. Вынеся традиционный и неизбежный Двухвосгкин приговор: «На два часа в классе без обеда!», Маруся на секунду подняла глаза от тетрадки и вдруг замолчала. Девочки сначала в недоумении посмотрели на чтицу, потом тоже стали оборачиваться к дверям. Смех тут же смолк, и в комнате повисла зловещая тишина.

В дверях стояла сама Двухвостка, прямая как палка, с вытянутым окаменевшим лицом. Очевидно, она подслушивала за дверью, но, не выдержав насмешек, шагнула вперед, обнаружив свое присутствие.

Молчание становилось угрожающим. Классная дама обвела девочек ледяным взглядом, подолгу задерживаясь на каждом лице, чтобы лучше запомнить. Потом повернулась и, так и не сказав ни слова, спустилась по скрипучим деревянным ступенькам. Было слышно, как хлопнула входная дверь.

Девочки переглянулись.

— Ну вот, — после долгой паузы сказала Люда, — и что теперь будет?

Вопрос повис в воздухе.

— Может, и не выгонят, — наконец нерешительно предположила Аня Гармиза. — Но выговор точно сделают и оценку по поведению снизят.

Ванда сказала с досадой:

— И откуда она только взялась?

— Она же любит по домам ходить, — вздохнула Клаша. — Проверяет, кто чем дома занимается, и все такое… Вот и пришла, и поднялась незаметно.

— Наверное, велела Аннушке не докладывать о своем присутствии, — предположила Юля и задумчиво добавила: — Маму жалко.

— Да уж, родителей теперь точно у всех вызовут…

Маруся, до сих пор молчавшая, упрямо вздернула подбородок и решительно захлопнула тетрадь:

— Никто из вас ни в чем не виноват. Я сочинила, мне и отвечать. Мне одной, понятно? Так я им и скажу!

И вот сейчас второй класс ждал последствий вчерашнего события. Стало известно, что уже послали в канцелярию Дворянского собрания за отцом Спиридоновой, Александром Алексеевичем.

Марусе сочувствовали почти все, кроме первой ученицы и гордости гимназии Марии Гольден. Маша училась на одни пятерки и не понимала, зачем из учебы устраивать балаган. Если эту задаваку Спиридонову выгонят, так ей и надо! Но открыто высказывать свое мнение о происшедшем Маша не решалась: среди учениц гимназии «пятерки» были не в почете, на отличницу Гольден и так смотрели косо. У большинства девочек в дневниках постоянные тройки перемежались редкими четверками.

Прозвеневший звонок заставил учениц неохотно разойтись по своим местам. В класс вошли немка и Двухвостка. Мария Оттовна, как всегда, поздоровалась обычным сухим кивком и разрешила ученицам сесть. Но не успели еще опуститься крышки парт, как классная дама отчетливым ровным голосом вызвала:

— Спиридонова! К начальнице!

Маруся не торопясь встала и направилась к выходу. Двадцать пар глаз смотрели на нее не отрываясь. Двухвостка тоже смотрела, а по губам ее змеилась иезуитская улыбка. Когда Маруся была уже на полпути к двери, она ехидно добавила:

— Вернись и книги возьми с собой.

Девочки взволнованно переглянулись и зашептались. С книгами! Значит, все-таки исключают…

Маруся так же нарочито спокойно вернулась, собрала книги и вышла. Двухвостка обвела торжествующим взглядом класс и удалилась следом.

После занятий Клаша прибежала к Спиридоновым. Маруся сидела у себя наверху одна — Люда и Юля еще не вернулись из гимназии — и казалась совершенно поглощенной книжкой. Она сосредоточенно накручивала на палец кончик толстой косы, лежащей на груди, — этот жест у Маруси появлялся, когда ее внимание было занято чем-то без остатка.

— Ну что? — с порога выпалила Клаша. — Тебя ведь не исключили?

По гимназии уже пронеслась весть, что Спиридонова остается учиться.

Маруся вздрогнула и оторвалась от книжки:

— Строгий выговор с предупреждением и «удовлетворительно» по поведению.

У Клавдии округлились глаза от ужаса и сочувствия. Все девочки, даже отпетые троечницы, имели по поведению только «отлично». Редко-редко появлялись в дневниках четверки, а троек вообще не было никогда и ни у кого. Даже у Ванды Колендо, хронической троечницы, по поведению всегда было пять. «Удовлетворительно» — это же скандал на всю гимназию! А Маруся, кажется, по этому поводу совсем и не переживает… Вон как спокойна!

Клаша поставила портфель, уселась на стул напротив Маруси и с интересом заглянула ей в лицо:

— Ты расстроилась?

— Вот еще! — Маруся презрительно передернула худенькими плечиками.

— Совсем-совсем? — недоверчиво переспросила Клавдия.

— Не понимаю, почему я должна расстраиваться, — Маруся откинула на спину мешавшую ей косу. — Ведь все, что я написала, чистая правда, ведь так?

— Так, — растерянно сказала ее подруга. — Но…

— А раз так, то это им должно быть плохо и стыдно.

— Но, Маруся, — Клавдия, раньше и сама в глубине души так считавшая, теперь все-таки засомневаюсь: — Это же обязанность учителей в гимназии… Они же должны нас воспитывать…

— Ну что ты говоришь! — сверкнула глазами

Маруся. — Разве палка может воспитывать? Она может только бить! Воспитывать! Не воспитывают они, а мучают детей! Мы же без разрешения Двухвостки шагу стушить не можем! Чуть что — сразу «два часа без обеда»!

— Двухвостка — да-а, — протянула Клавдия, внезапно вспомнив, что Маруся в своем сочинении посмеялась не только над надзирательницей, но и над словесником Николаем Николаевичем, и над добрым отцом Михаилом. Вот уж над ним совсем зря— отец Михаил и мухи не обидит… Двухвостка — да, но ведь ты и о других тоже…

— Для человека палочная дисциплина благом быть не может! — решительно отрезала Маруся, словно не услышав робкого Клашиного возражения. — Никогда!

После происшествия с рассказом жизнь Спиридоновой в гимназии сильно осложнилась. По учебе придраться к Марусе было трудно — ее отметки, хоть и не блестящие, были все же гораздо лучше, чем у остальных девочек. Но Двухвостка не забыла своего унижения. Что бы ни случилось в классе, она признавала Спиридонову виновницей и добилась-таки, что тройка по поведению против Марусиной фамилии украсила итоговую годовую ведомость.