Дорогой наш товарищ Ленин! И Батулин сильнее заработал локтями, продираясь в первый ряд. Еще немного, еще — и вот он стоит почти рядом с вождем мирового пролетариата.

Поглощенный своим занятием, Батулин как-то не обратил внимания на три сухих резких щелчка, напоминающих автомобильный выхлоп. Вдруг толпа резко подалась назад, увлекая его за собой. Закричали женщины. Батулин рванулся, преодолевая сопротивление стоящих рядом: дорогой вождь лежал у автомобиля, над ним склонились шофер и какой-то красноармеец. Женщина, задававшая ему вопросы, сидела на земле, прижимая к груди окровавленную руку…

«Гады! Убили!» Батулин кинулся было к Ленину, но потом вдруг сообразил, что надо бежать за убийцей. Тот не мог далеко уйти, и он, Батулин, схватит подлеца!

— Держите! — что есть мочи закричал он. — Держите убийцу товарища Ленина!

Все еще крича, он выскочил на Серпуховку, огляделся… Невдалеке под деревом стояла какая-то женщина. В одной руке у нее был портфель, в другой — зонтик. Она растерянно озиралась по сторонам и вообще среди бегущих людей выглядела странно и подозрительно.

«Как затравленный заяц, — мелькнуло у Батурина в голове. — Так выглядит человек, спасающийся от преследования». Батулин подскочил к ней:

— Что вы здесь делаете, гражданка?

Женщина не ответила, даже не взглянула на него, лишь крепче прижала к груди портфель.

Батулин повысил голос:

— Я вас спрашиваю, гражданка, как вы сюда попали?

Она уставилась в его лицо безумными глазами.

— А зачем вам это нужно знать? — и сделала такое движение, словно собиралась уйти.

Батулин разозлился:

— А ну стоять, падла!

Ловко и умело обыскав подозрительную дамочку и ничего не найдя, он отобрал у нее портфель и зонтик:

— Пройдемте со мной.

Женщина, не сопротивляясь, покорно потащилась рядом с Батулиным. Она заметно хромала. Батулин подтолкнул ее в спину:

— Живее, живее. Шевелись, гражданка.

— Я не могу, — тихо сказала женщина. — У меня в туфлях торчат гвозди, мне больно идти.

Вдруг бегущий им навстречу рабочий остановился и кинулся к арестованной:

— Это она!

— Что, товарищ? — спросил Батулин.

— Она стреляла в товарища Ленина! — закричал рабочий. — Она! Я видел!

Рабочий замахнулся, словно для удара. Женщина отпрянула. Вокруг начала собираться толпа.

— Убийца! Контра!

К женщине потянулось уже с десяток рук. Сейчас она еще больше была похожа на перепутанного, затравленного зверька.

— Спокойно, спокойно, товарищи! — Батулин отстранил особенно ретивых. — Сейчас мы доставим ее в Военный комиссариат, там и разберемся.

И разобрались.

Из воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича:

Поздно ночью пришел товарищ Козловский, которому, как члену коллегии комиссариата юстиции, были поручено произвести первый допрос эсерки Каплан… Козловский рассказал мне, что Каплан производит крайне серое, ограниченное, нервно-возбужденное, почти истерическое впечатление. Держит себя растерянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии. Козловский сказал, что это дело рук организации эсеров, хотя Каплан и отрицает это… (Бонч-Бруевич В. Д. Покушение на В. И. Ленина в Москве 30-го августа 1918 года По личным воспоминаниям. М., 1924. С. 20.)

Фанни Каплан допрашивали шесть раз. Она подписала только два протокола допросов. По приказу Свердлова Фанни Каплан была переведена в Кремль и 3 сентября расстреляна там же, в Кремле, комендантом Кремля Мальковым.

Дело Фанни Каплан так и осталось исторической загадкой.

Какими, мягко говоря, недальновидными должны быть руководители, готовящие теракт, чтобы выбрать его исполнителем полуслепую женщину? Кроме того, нет никаких доказательств, что Каплан вообще умела стрелять. Где бы она этому обучилась, на каторге? И если у нее в одной руке был зонтик, а в другой портфель, как она ухитрилась прицелиться? А гвозди в туфлях? Только в комиссариате солдаты, сжалившись, сделали ей стельки, чтобы она могла более-менее нормально идти. Что же, отправляясь на покушение, она не могла надеть более подходящую обувь?

Бегущую Каплан никто не видел — она просто не могла бежать. На месте покушения именно ее тоже никто не видел. Вообще показания свидетелей крайне противоречивы. Одни говорили о незнакомке в шляпке, другие «в косынке», одни «в осеннем пальто», другие «в жакете»…

Подробно женщину никто описать не мог, потому что ее никто и не заметил. Запомнили только женскую руку с браунингом, протянувшуюся из-за нескольких человек.

И сама Каплан на первом допросе на вопрос, она ли стреляла в Ленина, ответила. «Это сделала не я».

Может быть, как считают теперь многие историки, ее роль заключалась в установлении места и времени выступления Ленина, а исполнителем самого акта был кто-то другой. Может быть, она вообще была непричастна к покушению. Может быть… Но чекистов правда не особенно волновала. Главное — козел отпущения был найден и расстрелян…

Фанни Каплан была одной из первых. Потом та же участь ожидала миллионы.

24 февраля 1919 года состоялся суд ревтрибунала города Москвы. Обвинение, предъявленное Марии Спиридоновой: «контрреволюционная агитация и клевета на Советскую власть».

От присутствия на суде Спиридонова отказалась, мотивировав это тем, что судят не ее лично, а партию левых эсеров.

Из речи обвинителя трибунала, председателя Моссовета, большевика Петра Смидовича:

Явной опасности в выступлениях Спиридоновой и группы левых социалистов-революционеров для Советской власти нет, но Мария Спиридонова является препятствием в дальнейшей работе пролетарской власти, и это препятствие должно быть устранено, несмотря на революционные заслуги Марии Спиридоновой в прошлом, причем это устранение должно сопровождаться наименьшими для нее страданиями.

Трибунал постановил «изолировать Спиридонову от политической и общественной деятельности на один год посредством заключения ее в санаторий, с предоставлением ей возможности здорового, физического и умственного труда».

Как показало дальнейшее развитие событий, это постановление значило ровно столько, сколько значит филькина грамота. Спиридонову продолжали держать в заключении в Кремле.

Узенький закуток при караульном помещении был разделен дощатой, не доходящей до потолка щелистой перегородкой на две каморки. В одной — окно, в другой — темнота днем и ночью. Сводчатый потолок, древние стены, которые помнят еще Ивана Грозного, сырой каменный пол— таково на этот раз оказалось ее временное пристанище.

От караулки, в которой постоянно находилось человек сто смены красноармейцев, закуток отделяла всего одна комната. Рядом с дверью постоянно дежурили два солдата. Попеременно они заглядывали в небольшое окошко, прорезанное в двери: арестованную велено было постоянно держать под наблюдением. Заходили любопытствующие красноармейцы, и часовые предоставляли им место у окошечка. А как же иначе — ведь всем охота увидеть знаменитую Спиридонову! У сменных красноармейцев не слишком много развлечений…

Из-за этих постоянных гляделок Мария третью неделю спала не раздеваясь. Тело казалось чужим, невозможно помыться, невозможно спокойно есть, думать, читать, писать… В первые дни она в раздражении подходила к двери и пыталась усовестить часовых:

— Хватит! Будет глазеть, как не стыдно!

Они отвечали, иногда сконфуженно, иногда равнодушно, иногда нагло:

— Нам приказано…

Потом и вовсе перестали отвечать, да она и просить перестала. Бесполезно.

Неусыпный надзор не только раздражал, но и возмущал Марию. «Ведь сидела же я у них не в этапной, а в нормальной обстановке пять месяцев, — думала она, — тогда, после ареста в июле. Сидела и не убежала. А у меня тогда была одиночка. И охраняли меня латышские стрелки, эта «ленинская гвардия». Одно название «гвардия»! Спали на посту постоянно. И окна были открыты, и дверь в коридор. Но они мне доверяли, поэтому я и не пыталась уйти. Их доверие, их отношение ко мне обязывало! А эти…»