Программа октябрьской революции, как она схематически наметилась в сознании грудящихся, жива в их душах до сих пор, и не масса изменяет себе, а ей изменяют…
Именем рабочего класса творятся неслыханные мерзости над теми же рабочими, крестьянами, матросами и запуганным обывателем, так как настоящие-то враги рабочего класса чрезвычайке попадаются очень редко. Ваши контрреволюционные заговоры, кому бы они могли быть страшны, если бы вы сами так жутко не породнились с контрреволюцией? Когда Советская власть из большевиков, Левых Социалистов-Революционеров и других партий покоилась в недрах народных, Дзержинский за все время расстрелял только несколько неприятных грабителей и убийц, и с каким мертвенным лицом, какой мукой колебания. А когда Советская власть стала не Советской, а только большевистской, когда все уже и уже становилась ее социальная база, ее политическое влияние, то понадобилась усиленная бдительная охрана латышей Ленину, как раньше из казаков царю или султану из янычар. Понадобился так называемый красный террор… Да, Ленин спасен, в другой раз ничья одинокая, фанатичная рука не поднимется на него. Но именно тогда отлетел последний живой дух от революции, возглавленной большевиками. Она еще не умерла, но она уже не ваша, не вами творима. Вы теперь только ее гасители. И лучше было бы тревожней жить, но сберечь этот дух живой. И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан. Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви…
Должно прийти время и, может быть, оно не за горами, когда в вашей партии поднимется протест против удушающей живой дух революции и вашей партии политики. Должны прийти идейные массовики, в духе которых свежи заветы нашей социалистической революции. Должна быть борьба внутри партии, как было у нас с эсерами правыми и центра, должен быть взрыв и свержение заправил, разложившихся, зарвавшихся в своей бесконтрольной власти, во властвовании, должно быть очищение, и пересмотр, и подъем. Должно быть возрождение партии большевиков, отказ от губительных теперешних форм и смысла царистско-буржуазной политики, должен быть возврат к власти советов, к октябрю…
И я знаю, с такой партией большевиков мы опять безоговорочно и беззаветно пойдем рядом рука об руку.
В этом письме много уязвимых мест. Взять хотя бы рассуждения Спиридоновой о Советской власти: конечно, она права, когда называет установившийся в стране режим не властью Советов, а властью только большевиков, диктатурой. Однако Советская власть кончилась не в июле восемнадцатого, с разгромом партии левых эсеров, а значительно раньше. Реальная власть Советов существовала в России всего несколько месяцев — с февраля по октябрь семнадцатого, а к тому, чтобы ее уничтожить, приложили руку и левые эсеры, в том числе и Мария Спиридонова. Не упомянуто здесь и о том, что левые эсеры поначалу поддерживали подписание Брестского мирного договора.
Но есть в письме и бесспорные вещи: о красном терроре, о многочисленном чиновничестве, впоследствии действительно «сожравшем» страну. Кстати, к девяностому году, после семидесяти лет так называемой Советской власти, число бюрократов в хозяйственном и партийно-советском управлении превысило 18 миллионов человек, — это число почти совпадало с численностью самой Коммунистической партии.
Хотя Спиридонова и находилась под арестом, тем не менее ей нелегально доставляли письма с мест, письма от очевидцев событий, мало чем отличающихся от событий 1905–1906 годов. Летом восемнадцатого то тут, то там вспыхивали бунты крестьян против новой власти: в Тамбовской, в Пензенской губерниях, в Тульской, на Урале, — почти по всей стране. Бунты — и жестокое подавление этих бунтов большевиками.
Я знаю о Пензенской губернии, — писала Спиридонова. — В Пензенской губернии пороли крестьян, расстреливали, и все, что полагается, они приняли в положенной форме в установленном порядке. Сначала их реквизировали. порой и расстреливали, потом они стали стеной (кулацкое восстание— говорили вы), потом их усмиряли, опять пороли и расстреливали. Наши левые социалисты-революционеры разговаривали с десятками этих поровших крестьян «интернационалистов». С каким презрением говорили они о глупости русского мужика и о том, что ему нужна палка. И какой дикий шовинизм вызвали эти отряды «интернационалистов» в деревнях — передать трудно.
Цитирует она и отдельные письма крестьян:
Ставили нас рядом… Целую одну треть волости шеренгой и в присутствии двух третей лупили кулаками справа налево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали в плети. По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя дабы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика. Отмачивали потом в бане или просто в пруду, некоторые по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все до чиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков — пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить. «Матушка наша расскажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли — не было достаточно семян, у нас было три кулака, мы их давно ограбили, у нас нет «буржуазии», у нас надел 3/4—1/2 на душу, прикупленной земли не было, а на нас наложена контрибуция и штраф, мы побили нашего большевика-комиссара, больно он нас обижал. Очень нас пороли, сказать тебе не можем, как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли». Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения.
Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали. Велели со сходов уйти. Мы их честно стали просить оставить нас. Обед сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся. А они пообедали и начали нас всячески задирать. Одного красноармейца поколотили. Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились… И вот пошли мужики потом. Шли шесть волостей стеной, на протяжении 25 верст со всех сторон, с плачем, воем жен, матерей, с причитаниями, с вилами, железными лопатами, топорами. Шли на Совет.
Эти получаемые ею письма воскрешали в памяти Луженовского и бесчинства казаков в Тамбовской губернии тогда, двенадцать лет назад. За что же она боролась, за что полжизни провела на каторге? И в ноябре восемнадцатого Мария Спиридонова обвиняет Ленина и все руководство партии большевиков: «Этой крови вам не смыть, не очиститься от нее даже во имя самых «высоких» лозунгов». Может быть, написав эти строки, она и вспомнила: как-то раз, примерно год назад, перед разгоном Учредительного собрания, Ленин, в ответ на ее упрек в аморальности, высоко поднял брови: «Мораль? Морали в политике нет, а есть только целесообразность».
Уничтожать, обсекать на голод целые деревни было целесообразно, а открыто репрессировать знаменитую Спиридонову — нет. Слишком большой резонанс имела бы казнь или длительное содержание под стражей столь прославленной революционерки.
Ровно через два дня после вынесения приговора В ЦИК на заседании Президиума 29 ноября 1918 года постановил применить амнистию к М. А. Спиридоновой и освободить ее из заключения.
А еще через некоторое время — прошло меньше месяца — Ленин предложил Председателю ВЦИК Свердлову «принять к сведению, что Спиридонова ведет партийную пропаганду».
А она и не собиралась держать свои взгляды в тайне. После амнистии она продолжала активно выступать на митингах и выступала с успехом. По крайней мере, слушали ее лучше и внимательнее, чем некоторых большевистских ораторов.
На одном из митингов в качестве оппонентов встретились Мария Спиридонова и будущий организатор Института красной профессуры Николай Бухарин.
Немного позже Бухарин, выступая свидетелем по делу Спиридоновой, скажет: «Все речи Спиридоновой поражали своей логической несообразностью, (были сплошным истерическим криком и свидетельствовали о ее полной неуравновешенности». А Спиридонова, в свою очередь, так напишет о Бухарине: «Не имея силы и таланта и, главное, внутренней правоты для ответа, он ничего более не нашел, как использование грязнейших личных инсинуаций, до которых в свое время не унижалась другая правительственная партия (правых эсеров), пока она с честью не передала свое защитное знамя в руки другого правительства, большевистского. И как «неуравновешен» и «болезненно истеричен» был редактор «Правды» Бухарин на том моем митинге. Как он разжигал страсти. Искаженное страшное лицо, красные, совершенно выкаченные глаза, сжатые кулаки, рубящие воздух, дикий визжащий голос».
