Отправив арестованную в полицейский участок, в квартиру воротился Петр Аврамов. Подойдя к столу и выпив подряд несколько рюмок водки, он подсел к постели раненого. Лицо Луженовского, и обычно бывшее нездорового цвета, теперь стало совсем восково-желтым. Он лежал на спине, щеки дряблыми складками свисали на подушки, глаза почти скрыты веками. Заметив Аврамова, Луженовский шевельнул губами, словно хотел что-то сказать. Аврамов наклонился к нему:

— Что, Гаврила Николаевич?

— Как… — губы разлеплялись с трудом, а раз разлепившись, никак не хотели сомкнуться обратно, — как… там?

Аврамов понял, что речь об арестованной.

— Все будет сделано как надо, — успокоил он раненого. — Пока молчит, но в конце концов обо всем расскажет, не сомневайтесь. С ней пока Тихон.

— При ней… что-нибудь нашли?

— Тихон нашел дорожную корзинку с книгой, кажется «Странички жизни». Говорит, книга из местной публичной библиотеки.

Луженовский с трудом кивнул. Тут накатил очередной приступ боли, он охнул и шумно, со всхлипом втянул в себя воздух.

— Ох, Гаврила Николаевич! — вдруг завыл Аврамов, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. — Ох, что ты наделал! Угораздило же тебя!

Исправник подошел к подъесаулу и похлопал его по плечу, призывая успокоиться. Луженовский сделал знак, что хочет еще что-то сказать. Аврамов прекратил на полуслове причитания и наклонился к постели раненого.

— Ты вот что, Петя, — прошелестел Луженовский, — вот что… Поезжай-ка в здешнюю библиотеку с обыском… Видно… рассадник крамолы…

— И то верно, — поддержал исправник, — возьми двадцать казаков и две подводы, отправляйся живо, не теряя ни минуты, скорее! И будь мужествен! А потом — в участок, продолжай свое дело.

Аврамов преданно посмотрел на Луженовского и поднялся.

— Я вернусь, Гаврила Николаевич, — обернулся он с порога, — доложить, что и как.

В полицейском участке было холодно как в могиле. На каменном полу камеры, мокром и грязном, лежала, скорчившись, маленькая обнаженная фигурка. Сознание возвращалось медленно, толчками. Вероятно, немало тому способствовал холод. Первое движение Маруси, когда она пришла в себя, — подтянуть колени к подбородку. Все тело страшно болело, после побоев на нем живого места не осталось, одна сплошная рана. Превозмогая боль, Маруся все же сжалась в комочек, стараясь хоть немного согреться. Встать сил у нее совсем не было.

Сколько времени прошло с тех пор, как ее привезли в участок, она не знала. Может быть, два часа, а может быть, двое суток. Ее обыскали, раздели, а потом втолкнули в эту камеру. Следом вошли Жданов и Аврамов.

— Что, камеру не топят? — спросил Тихон Жданов, потирая руки.

— Никак нет, — отрапортовал стоявший у двери жандарм.

— Ну вот и отлично, — Жданов улыбнулся, — и не топите. Так-то барышня быстрей разговорится. Правда, барышня?

Маруся не ответила. Она ощущала голой спиной ледяной холод, идущий от каменного пола.

— Что молчишь? — Жданов, угрожающе оскалившись, сделал к ней шаг и замахнулся. — У, ты…

Память вдруг услужливо подсказала Марусе слова, сказанные Владимиром так давно — или так недавно? «Идя на акт, не надо скрывать своего имени и сущности поступка. Пусть негодяи знают, за что расплачиваются». А она и не собиралась этого скрывать.

Еле шевеля разбитыми губами, Маруся тихо, но спокойно выговорила:

— Я готова назвать свое имя и объяснить, почему я сделала то, что сделала.

— Ах, она готова! — Аврамов недобро сощурил глаз. — Что ж, послушаем.

Он повернулся к жандарму у двери:

— Выйди-ка отсюда, любезнейший.

Жандарма тут же как ветром сдуло. Аврамова боялись — слухи о его крутом нраве распространились по всему уезду, а уж в Борисоглебске-то, на своем служебном месте, он особенно старался.

Как только за жандармом закрылась дверь, подъесаул повернулся к арестованной:

— Ну что, барышня, давай выкладывай. Кто ты будешь?

«Гимназистка, — почему-то вертелось в голове у Маруси. — Я — гимназистка…»

— Ученица седьмого класса тамбовской женской гимназии… — чуть слышно прошептала она.

— Звать как?

— Мария Александрова… — она хотела добавить «Спиридонова», но голос оборвался, и стало нечем дышать.

— Так, значит, Александрова. Гимназистка… Из хорошей семьи, наверное, — протянул Аврамов. — Смотри-ка, Тихон, какая цаца нам досталась!

Аврамов подошел к Марусе почти вплотную. От него сильно несло перегаром. Приподняв ее избитое лицо за подбородок, он выдохнул:

— А теперь, дорогая, будь умницей и дальше. Скажи, кто твои товарищи? Ведь не одна же ты пустилась на такое дело, а?

Маруся молчала. Тогда Аврамов сильно ударил ее.

— Тихон, лови! — Он приподнял Марусю за волосы и ногой перебросил в другой угол камеры, где стоял Жданов. Жданов, в свою очередь, пнул Марусю к подъесаулу. От этого толчка она рухнула на каменный пол лицом вниз. Громко лязгнули зубы, и изо рта потекла кровь.

«Весельчакам» забава явно понравилась. Однако, повторив ее еще раза два, они решили усовершенствовать развлечение. Жданов встал девушке на спину и начал бить беззащитную жертву нагайкой, приговаривая:

— Ну, барышня, скажи нам зажигательную речь! Ну, давай, сука, давай!

Аврамов понаблюдал за ним минуты две, потом прикурил папироску, затянулся и притушил горящий окурок о Марусино тело. При этом он пристально смотрел ей в лицо. У Маруси в глазах потемнело от боли, но она смолчала. Аврамов заметно разозлился:

— Смотрите какая! Ну же, кричи!

«Умру, — подумала Маруся, — а кричать не буду. Не дождутся, такой радости я им не доставлю». Она уже не чувствовала своего тела, сознание уплывало, и это было благом, позволяющим терпеть невыносимые мучения. «Только бы не бредить! Ничего не сказать в бреду…»

— Кричи, дрянь! У нас целые села коровами ревели, а эта девчонка ни разу не крикнула ни на вокзале, ни здесь! Тихон, иди сюда!

Жданов с усмешкой подошел и встал у Маруси в ногах:

— Ну?

— Смотри, какие изящные ножки! А ну-ка, поставь ее на них!

Жданов подхватил Марусю под мышки. Стоять она уже не могла и бессильно повисла на руках своего мучителя.

— Ах, какие ножки! — издевательски повторил Аврамов и сапогом наступил Марусе на ступни. Стало слышно, как хрустнули косточки.

— И еще, и еще, — приговаривал Аврамов, давя каблуком маленькие пальцы. — Больно, дорогая?

Но Маруси словно уже и не было — за пределом человеческого терпения наступает забвение, амнезия, потеря ощущений, когда уже не сознаешь ни себя, ни окружающее.

Чувства стали к ней возвращаться только спустя некоторое время, когда Маруся вдруг обнаружила себя сидящей на узком подоконнике тюремного окна. Слева от нее сидел Жданов, справа — Аврамов. Она была как в тисках зажата между их потными сильными телами.

— Нравится ли вам так, барышня? — совсем близко наклонившись к ней и дыша перегаром, спросил Аврамов. — Не правда ли, мы умеем обращаться с дамами?

Тиски смыкались все крепче и крепче. Маруся не проронила ни звука.

— Ах ты… — Жданов безобразно выругался. — Ну погоди же! Мы тебя на ночь казакам отдадим!

— Ну, нет, — недобро усмехаясь, сказал Аврамов. — Сначала мы, потом казакам…

Он сгреб Марусю в охапку и грубо прижал к себе:

— Кричи!

Она молчала.

Тогда Аврамов со всего размаха ударил ее по голове. Левый Марусин глаз уже после побоев на вокзале совершенно заплыл, часть лица представляла собой сплошное кровавое месиво. Удар Аврамова пришелся как раз на эту часть.

От нестерпимой боли Маруся дернулась и снова потеряла сознание.

В публичную библиотеку Аврамов и Жданов явились в сопровождении полусотни казаков. Вот как описывала газета «Русь» их действия в библиотеке.

«Войдя в первую комнату, где было порядочно народа, пришедшего менять книги (тут были учащиеся, горничные, дворники, все те, кто обычно приходит за книгами), Аврамов зычным голосом крикнул: «Оставаться на местах, иначе стрелять буду!..» Казаков выстроил в шеренгу и приказал навести ружья.