— А что, ваше благородие, долго ли простоит курьерский?

— Сколько надо, столько и простоит, — благодушно ответил Хитров, кинув вниз на вопрошающего снисходительный взгляд.

Человечек кашлянул, потом робко продолжил:

— А что, ваше благородие, к поезду совсем нельзя будет подойти?

Хитров опять посмотрел вниз, на этот раз в некоторой подозрительности:

— А зачем?

— Жена у меня прибыть должна-с… Хотелось бы встретить непосредственно… Так сказать, у вагона.

Хитров усмехнулся:

— У вагона не получится, казаки не подпустят. И правильно сделают.

— Позвольте узнать-с, почему же? — взволнованно поинтересовался кругленький человечек.

В другой раз унтер-офицер не снизошел бы до объяснений, но сегодня Хитров был настроен вполне доброжелательно. Почему бы и не поговорить — все скорее время пройдет.

— А потому, — сказал он назидательно. — Вот откуда я, например, знаю, что ты за человек?

— Борисоглебский мещанин Ситников, — поспешил отрекомендоваться собеседник.

— Хм… — Хитров пожал плечами. — Назваться-то как угодно можно. А каких убеждений? Вдруг что дурное на мыслях имеете?

— Помилуйте-с! — слегка даже обиделся Ситников. — Я благонамеренный гражданин…

— А вот этого я и не знаю. Поручиться не могу. Сейчас время тяжелое. Крамола зашла так далеко, что доверять нельзя никому, даже чинам полиции и жандармерии. А уж благонамеренные граждане такое творят, что не приведи Господь!

Хитров размашисто перекрестился.

— Но, ваше благородие… — попытался возразить Ситников, — я ничего такого-с…

— Даже чинам полиции и жандармерии! — внушительно повторил Хитров, подняв палец вверх. — Единственно, в ком можно быть до конца уверенным, — так это в казаках.

Лицо кругленького Ситникова вытянулось помимо воли. Жестокости и бесчинства казаков в окрестных деревнях давно уже стали притчей во языцех. Да и в самом Борисоглебске казаки чувствовали себя силой и держались в высшей степени вызывающе. Ходили по частным домам с подписным листом и предлагали подписать денег в свою пользу.

Давеча вот к соседке, вдове чиновника госпоже Слепаковой, явился на кухню казак — в одной руке подписной лист, в другой нагайка. Вызвал хозяйку и потребовал денег. А попробуй не дай — не посмотрит, что вдова чиновника, так нагайкой и огреет! Дала она ему три рубля, и еще была счастлива, что дешево отделалась!

Ситников хмыкнул. Кум недавно рассказывал — уж непонятно, правда ли, нет ли, — раз пришли вот так же и в дом к жандармскому ротмистру Белявскому. По ошибке, конечно. Потребовали денег и вдруг узнали, что хозяин дома — жандармский чин. Куда весь гонор сразу делся, — стушевались, извинения просили, чтоб только до начальства не дошло. «Так им, ворюгам, и надо, — злорадно подумал Ситников, — чтоб в другой раз неповадно было!»

Хитров заметил реакцию своего собеседника и решительно подтвердил:

— Да-да, казаки — единственные, кто еще может поддержать порядок. И бьют они за дело, только за дело. Если подчиняетесь требованиям порядка, никто вас не тронет. Так что, господин хороший, лучше ждите свою супругу в вокзале…

Хитров хотел еще что-то добавить, но в этот момент вдали показался дым курьерского. Ситников счел за благо отступить на несколько шагов и скрыться во дворе станции.

Когда поезд остановился, из вагонов высыпали казаки, — вновь прибывшие смешались со встречающими. Серые шинели заполнили изрядно опустевшую платформу. Они расчищали путь, разгоняя немногочисленных оставшихся штатских во все стороны. Наконец, на площадке вагона первого класса появилась грузная фигура Луженовского. Хитров весь подобрался, хотя Луженовский был довольно далеко и явно не обратил никакого внимания на железнодорожного жандарма.

Гаврила Николаевич, тяжело пыхтя и отдуваясь, преодолел вагонные ступеньки. Был он огромного роста, широкоплечий и непомерно толстый. Даже не толстый, а жирный, жирный настолько, что, казалось, нет у него ни мускулов, ни костей, а один только мягкий желтый жир. Лицо у Луженовского было тоже жирное, как масленый блин, и такое же желтое, опухшее. Большие навыкате глаза смотрели прямо перед собой — взгляд их тусклый и как будто сонный, веки тяжелыми и дряблыми тряпками повисли над глазами. Толстый мясистый рот полураскрыт, словно у Луженовского не хватало сил сомкнуть губы вместе. Нос под стать лицу — тоже большой и мясистый.

Гаврила Николаевич был, что называется, мужчиной средних лет: ему можно было дать лет сорок или около того. На самом же деле ему недавно сравнялось тридцать четыре, хотя из-за своей полноты Луженовский казался старше. На темной курчавой голове — Гаврила Николаевич вышел без фуражки — не было еще ни одного седого волоса.

Плотного кольца из казаков, каким Луженовский обычно окружал себя на станциях, в Борисоглебске не получилось, — охрана, разгоняя публику, слишком увлеклась. Особенно усердствовал красивый высокий военный с роскошными темными усами — один из приближенных Луженовского, казачий есаул Петр Аврамов. Громко покрикивая «а ну, разойдись», он орудовал нагайкой направо и налево, не разбирая, на кого попадет. Прочие старались от Аврамова не отставать. И никто не заметил маленькой изящной фигурки гимназистки на площадке вагона второго класса…

Маруся смотрела перед собой, но не видела ни платформы, ни казаков. Крики и шум не воспринимало ее сознание. Все чувства сосредоточились на одном человеке — на жирной, оплывшей фигуре в шинели, на Гавриле Николаевиче Луженовском. Слишком долго она ждала этого момента. Нервное напряжение, в котором Маруся жила все предыдущие дни, достигло апогея. Неужели судьба наконец представила удобный случай? И может статься, что единственный. Медлить нельзя.

Все мысли и чувства исчезли. В этот момент Маруся не сознавала себя человеком, личностью — сейчас она только орудие в руках партии социалистов-революционеров, орудие такое же послушное, как послушен ей самой маленький браунинг. Измерив глазом расстояние до цели, она приподняла муфту, в которой был спрятан револьвер… Потом ей казалось, что это длилось очень долго, на самом же деле прошли лишь секунды…

После первого выстрела Луженовский охнул и присел на корточки, держась руками за живот. На шинели появилось и стало расти алое пятно. Луженовский судорожно дернулся сначала вправо, потом влево. Капли крови падали на снег, расплываясь яркими пятнами В памяти вдруг вспыхнуло: «Красное на белом, красное на белом…» Все так же, действуя как автомат, Маруся быстро сбежала с площадки и выстрелила еще несколько раз, целясь почти наугад, постоянно меняя позицию. Раз. другой, третий… Луженовский грузно осел на платформу. Что ни говори, стреляла она отменно. Цели достигли все пять выстрелов.

Никто ничего не мог понять. Аврамов застыл с открытым ртом, так и не опустив поднятую для очередного удара нагайку. Однако, услышав второй выстрел, он опомнился и кинулся к Луженовскому. Краем глаза успел заметить, что его приятель и собутыльник, помощник пристава Тихон Жданов, оглядываясь, бежит к Луженовскому с другой стороны платформы. Казаки заметались в растерянности — один человек стреляет или несколько? Откуда? Изменник проник в отряд охраны? Марусю никто пока не заметил— на хорошенькую гимназистку попросту не обращали внимания.

«Вот удобный случай, чтобы скрыться», — как-то отстраненно и невпопад подумала Маруся, однако на этой мысли не задержалась. И почти сразу, словно в ответ, в ушах зазвучали ее собственные слова, те, которые так недавно она говорила Владимиру: «Казнить Луженовского — это только половина дела… Моя смерть должна довершить остальное». Она должна, должна…

Звонкий девичий голос перекрыл прочие шумы и звуки всеобщего смятения:

— Расстреливайте меня!

Все обернулись — маленькая гимназистка, выкрикнувшая эти слова, медленно подносила к виску револьвер. Однако выстрела не последовало. Стоявший неподалеку казак обладал хорошей реакцией: в мгновение ока подскочил к Марусе и прикладом сбил ее с ног. Маруся упала, револьвер отлетел на несколько шагов в сторону.