Мы считаем арест наш незаконным, поведение полиции и конвойного офицера — грубым произволом и насилием и требуем немедленного освобождения всех арестованных, расследования дела и привлечения к ответственности виновных лиц.

Авдеева, А. Гармиза,

Р Коникова, В. Колендо, М. Спиридонова

31 марта 1905 года

Уже десять дней девушки провели в тюрьме. Их всех — и Ванду, и Марусю, и обеих Ань — Авдееву и Гармиза— определили в одну довольно просторную камеру — при желании можно было посадить в нее арестованных вдвое больше, чем теперь. Но, как шутили девушки, размеры — единственное достоинство этого помещения Холодно было почти как на улице — отопление еле-еле грело, и хоть вода не замерзала, зато изо рта шел пар. Мало того что холодно — было так сыро, что на каменных стенах оседали капельки влаги, а под отсыревшими тюфяками на асфальтовом полу образовывались мокрые пятна. Хорошо еще, хоть еду можно было получить в передачах из дома, потому что тюремная баланда была абсолютно несъедобной.

Этот день начался как обычно — подъем, завтрак, прогулка по тюремному двору… На прогулку пошли все, кроме прихворнувшей Ани Авдеевой и Маруси. Маруся не вставала уже пятый день — к простуде, полученной в ночь ареста, добавились сильные головные боли от слабости и нервного перенапряжения, часто шла носом кровь.

Испуганные девушки потребовали вызвать врача — тот хоть и не сразу, но пришел. Сделать, правда, все равно ничего не смог. Сказал, что единственно возможное лечение — перемена обстановки, но это не в его силах.

Денек выдался серый, промозгло-мартовский, хоть уже и начался апрель. Слабый свет, проникавший в камеру через небольшие оконца высоко под потолком, не мог рассеять сумеречный полумрак. Анна сидела на своем тюфяке, уткнувшись в недавно выпущенную книжечку «босяцких» рассказов Горького. Буквы дешевого шрифта сливались перед глазами. Не в силах больше напрягаться, Анна провела по лбу рукой, вздохнула и отложила книгу.

Из того угла, где лежала Маруся, послышался слабый кашель.

— Аня…

— Да?

Анна подошла к Марусе и присела у нее в ногах:

— Я думала, ты спишь. Сделать для тебя что-нибудь?

— Да нет… Что тут сделаешь.

Маруся чуть улыбнулась и опять закашлялась. Аня сочувственно погладила ее по руке. Приступ кашля на этот раз прошел довольно быстро. Аня нахмурилась и сказала:

— Надо тебе выбираться отсюда как можно скорее. Почему ты не хочешь, чтобы за тебя похлопотали? Если бы Женя знала, в каком ты состоянии… По здоровью тебя бы отдали на поруки.

— Нет уж, — Маруся упрямо покачала головой. — Не хочу никаких поблажек. Почему мне должно быть лучше, чем вам? Мы выйдем отсюда только все вместе.

— Но, Маруся…

— Я же сказала — нет. Да и ничего со мной не случится.

Ну почему она такая упрямая, подумала Анна. Если уж вобьет себе что-то в голову, так не переубедишь. Решила, что с ее стороны нечестно и непорядочно бросать товарищей, и теперь готова уморить себя — лишь бы быть со всеми вместе. Сказать по правде, Марусино самопожертвование Анну слегка раздражало. Глупо все это. Но вслух она, разумеется, ничего не сказала.

— Аня, — Маруся тронула подругу за рукав и улыбнулась, — а ты знаешь, это даже хорошо, что я сейчас в тюрьме.

Анна посмотрела на нее в полном недоумении:

— Чего же хорошего? Что ты вот-вот чахотку подхватишь?

— Да нет, я не об этом… Ты помнишь, как я вела себя тогда… Ну, тогда, когда у Жени в первый раз делали обыск.

Аня невольно усмехнулась:

— Да уж помню…

Это было не так давно — в ноябре прошлого года. На квартире у Евгении Александровны в доме Спиридоновых проходила так называемая подпольная дискуссия. Обсуждали резолюцию, только что принятую Женевской группой партии эсеров «О боевых дружинах в деревне». Текст резолюции привез Герман Надеждин, накануне вернувшийся из Саратова. У саратовских товарищей связь с эмиграцией налажена лучше, чем у тамбовцев. Всего на дискуссию собралось человек двенадцать — пятнадцать — в основном эсеры, эсдеков было мало.

Вдруг в самый разгар прений, около двенадцати ночи, под окнами раздался топот коней, послышались шаги, грохнули открываемые с улицы ставни, и сразу вслед за этим — настойчивый стук в дверь:

— А ну, открывайте!

На долю секунды в комнате повисла зловещая тишина. Стук повторился. Маруся вскочила и метнулась к двери:

— Жандармы! Мы пропали, погибли!

Ее нервное худенькое лицо перекосилось от ненависти и страха, в голосе — истерика:

— Что же теперь будет? Что делать? Что делать?

Аня Авдеева молча подошла к ней, обняла за плечи и усадила на место. Маруся схватила Анину руку так крепко, что потом остались красные пятна.

— Что же будет?

— Сидите спокойно, на вопросы не отвечайте, протокол не подписывайте, — быстро проговорил Надеждин. — У кого что есть, живо выкладывайте и жгите.

И сам подал пример, скомкал текст резолюции, поджег его и кинул на пол. Присутствующие стали торопливо выбрасывать в импровизированный костер прокламации и записи, сделанные только что во время обсуждения. Шаги полицейских уже слышались на лестнице. В дверь застучали.

— Сидите спокойно, — еще раз повторил Надеждин.

Дверь под ударами распахнулась, ворвались городовые и жандармы с револьверами в руках. Вслед за ними на пороге возник пристав:

— Именем закона прошу не трогаться с места!

А никто и не думал трогаться. На полу догорали еще какие-то бумажки, валялись кусочки писем, прокламаций…

Начался обыск. Жандармы искали повсюду, чуть ли не мебель вверх дном переворачивали. Задержанные, в основном люди опытные в такого рода делах, с интересом наблюдали за их манипуляциями. Хозяйка квартиры, Женя Спиридонова, стояла у двери, скрестив руки на груди, с безразличным и отстраненно-спокойным лицом.

Платон Михайлов, медлительный добродушный парень, пересел поближе к самому младшему «подпольщику», гимназисту Саше Ежову, взял его за руку и успокаивающе шепнул:

— Не надо бояться.

— А я и не боюсь, — Саша доверчиво посмотрел на Платона. В глазах у него действительно не было страха, только любопытстве. Все происходящее он воспринимал как игру. — Даже забавно, что это они…

— Прекратить шептаться! — прикрикнул на них пристав. — Молчать, если не хотите схлопотать по морде!

Впрочем, тон у пристава был буднично-равнодушным, и грозился он больше по обязанности.

— Офицер, здесь дамы, — насмешливо напомнил Юрий Шамурин. Эсер Шамурин занимался подпольной работой уже несколько лет, обыск для него — дело обычное и привычное, как и для пристава.

— Молчать! — повысил голос пристав. — Ты кто такой, чтобы мне указывать?

И пристав, и Шамурин хорошо знали свои роли — где прикрикнуть, где сбавить тон, где ядовито сострить, а где гордо смолчать. Сейчас полагалось прикрикнуть.

— Да как вы смеете! — вдруг взвилась из своего угла Маруся. — Как вы смеете грубить! Вы… Вы…

Шамурин от неожиданности даже вздрогнул и с удивлением взглянул на нее.

— Не кипятитесь, барышня, — насмешливо сказал пристав, почему-то вдруг сразу успокоившись, и тоже с интересом посмотрел на девушку. Марусино возмущение приятно разнообразило обычную монотонность обыска. — Не такое у вас сейчас положение, чтобы кипятиться.

Лицо Маруси пошло красными пятнами от гнева:

— Полицейская ищейка! — с ненавистью выдохнула она.

Женя метнула на сестру быстрый предостерегающий взгляд.

— Маруся! — Аня Авдеева, сидевшая рядом с ней, укоризненно покачала головой: — Не надо, Маруся.

Маруся же явно хотела еще что-то добавить, но под взглядами сестры и подруги сумела сдержаться.

Пристав раздумчиво поднял брови, словно решая, стоит ли опять рассердиться или нет, но потом, видно, решил не тратить эмоции на взъерошенную пигалицу.

После того обыска никого не арестовали. Жандармы ушли около двух ночи, потом разошлись и остальные, все, кроме Ани. Она осталась у Спиридоновых ночевать.