Что же остается для него, Гаэтано? Одно время ему казалось, что отец намерен женить его на одной из кузин — быть может, Катерине, сестре Альфонсо. В детстве Гаэтано дружил с другой своей кузиной, Франческой, дочерью принца Беллоны. Недавно до него дошел слух, что ее выдают замуж за какого-то старика из Беллеции, осуществляя одну из хитроумных политических схем.

Гаэтано покачал головой. Ну и семейка! Сейчас его тревожило то, что новый план отца может оказаться связанным с церковью. Дядя Фердинандо не вечен, и Никколо должен решить, кто станет его преемником, следующим Папой. Карло дал ясно понять, что не намерен становиться священнослужителем — стало быть, остается только Гаэтано.

«Ну, на это я не пойду, — решил он. — Священником надо становиться по призванию, а не из политических соображений. Почему нельзя просто предоставить мне возможность заниматься любимым делом?»

Ответ на этот вопрос был ему, однако, хорошо известен. Все ди Кимичи обязаны были работать на благо династии. Даже женщины должны были выходить замуж так, как это сочтет необходимым глава семейства. Их предпочтения и выбор не имели никакого отношения к делу. Впрочем, то же самое было и с сыновьями. Займи такой-то престол, женись на такой-то принцессе, стань послом в таком-то городе, прими духовный сан — и здесь всё то же самое.

Любопытно, подумал Гаэтано, окажется ли он первым в пяти Поколениях ди Кимичи, кто сумеет сказать «нет».

«Семьи, — подумала Джорджия. — И почему только не существует никакого другого способа жить вместе?»

Обед в их доме всегда подавался по всем правилам, и Джорджия не могла понять, почему мать так беспокоится об этом. Мора, однако, была решительно против людей, жующих на ходу или обедающих перед экраном телевизора, пристроив тарелки у себя на коленях.

«Это единственное время, — настаивала она, — когда мы можем посидеть одной семьей и понять, кто из нас чем сейчас живет».

В этой идее были два слабых места, думала Джорджия. Во-первых, они не были одной семьей и никогда ею не станут. Даже если когда-нибудь она начнет видеть в Ральфе отца, относиться к Расселу как к брату ей никогда не удастся. А во-вторых, Мора совершенно не умела готовить. Ральф также был нетребователен к еде, поэтому не раз и не два столь важную для Моры семейную трапезу приходилось дополнять пиццей из супермаркета или купленными в соседнем ларьке чипсами.

Мора, правда, не обращала на всё это никакого внимания. Телевизор и радио выключались, а Джорджии и Расселу приходилось выкладывать на стол ножи и вилки, даже если поданное на стол можно было спокойно брать руками. А затем все четверо проводили двадцать минут, мучаясь от взаимной вежливости и несварения желудка.

Разговор сводился к вопросам взрослых и ответам подростков. Прямо друг к другу Джорджия и Рассел никогда за обедом не обращались. Да и вообще, как сейчас поняла Джорджия, они никогда не заговаривали друг с другом в присутствии родителей.

Наедине — ситуация, которой Джорджии всеми силами избегала — Рассел бывал куда более разговорчив. У него была своеобразная манера задираться к ней. Временами Джорджия просто мечтала о том, чтобы у него было поменьше ума и побольше хулиганских наклонностей. Ударь ее Рассел, всё было бы во многих отношениях проще. Если бы Джорджия смогла показать матери хоть один полученный от Рассела синяк, это наверняка не прошло бы ему даром.

Рассел же преследовал ее ненавистью, не оставлявшей видимых следов, но заставлявшей сжиматься внутренне, словно от боли. Он умел распознавать ее неуверенность и скрытые страхи, извлекая их наружу и высвечивая своими саркастическими замечаниями.

«Сука» было, пожалуй, еще одним из самых мягких «определений», которыми он характеризовал Джорджию. Рассел во всех подробностях анализировал ее непривлекательность, отсутствие женственности, увлечение верховой ездой. «Что ж тут загадочного? Абсолютно классический случай. Подмена секса ощущением мускулистого тела между твоими ногами. Все бабы, строящие из себя амазонок, старые девы и суки — вроде тебя».

Он продолжал выплевывать всё новые и новые порции яда, а у Джорджии не было против этого защиты. Конечно, она не единожды рассказывала об этом матери, а один раз даже заговорила на эту тему с Ральфом. Но они убеждали девочку в том, что она преувеличивает, что старшие братья всегда поддразнивают своих сестер и что она слишком уж чувствительна. А Рассел еще больше издевался над нею, насмешливо предлагая побежать и снова пожаловаться мамочке.

Джорджия всё больше уходила в себя, стараясь скрыть свою уязвимость, всё сильнее горбясь и лишь односложно отвечая на любые вопросы. Она не могла понять, что в ней внушает такую ненависть человеку, жить в одном доме с которым ей пришлось отнюдь не по своей воле. В конце концов, с самого начала у них были совершенно одинаковые причины, чтобы ненавидеть друг друга. Вернее, никаких причин не было.

День, когда в жизнь Джорджии вошла крылатая лошадь, завершился совсем плохо. Правда, после возвращения из школы ей удалось избежать общения с Расселом, но за обедом (пирог из картофеля с мясом и размороженный зеленый горошек) она с ужасом услышала, что Мора и Ральф собираются сегодня пойти в кино. Случалось это примерно раз в месяц, и, поскольку им нравились старые, зачастую еще черно-белые, фильмы, спрашивать, не хотят ли Джорджия и Рассел пойти вместе с ними, родители давно уже перестали. Конечно же, подростки семнадцати и пятнадцати лет могут спокойно побыть дома одни. Давно уже вышли из того возраста, когда в подобных случаях приходится приглашать нянюшку.

Джорджия заперлась в своей комнате еще до того, как родители вышли из дому, и вскоре с головой ушла в домашнее задание по биологии. Однако девочку подвела ее собственная биология. Она почувствовала, что ей надо выйти в туалет.

Рассел стоял в коридоре. Стоял, небрежно привалившись к стене у самой двери ванной комнаты — большой, угрожающий. У Джорджии мелькнула мысль, что он вполне способен загораживать ей дорогу до тех пор, пока она не обмочится. Это дало бы ему великолепный повод для новых насмешек. Джорджия начала уже мысленно просчитывать возможность неожиданного рывка к расположенной чуть дальше двери крохотной ванной Моры и Ральфа, когда Рассел чуть отодвинулся в сторону, позволив ей проскочить внутрь.

Когда Джорджия вышла, Рассел последовал за нею. Вскочить в свою комнату и запереться Джорджия не успела. Теперь ей придется быть с ним в одной комнате до тех пор, пока ему не заблагорассудится уйти — один из худших для нее кошмаров. Некоторое время Рассел молчал, и Джорджия внезапно увидела свою комнату его глазами. Ничего общего с комнатами других пятнадцатилетних девочек. Ни единого плаката с изображениями кинозвезд, телевизионных героев или хотя бы какого-нибудь симпатичного футболиста.

Единственным украшением стен ее комнаты была старенькая афиша выставки «Лошадь года», на которую Мора взяла Джорджию, когда той было всего семь лет. На афише были изображены две лошади — вороная и снежно-белая, несущиеся бок о бок галопом вдоль берега широко разлившейся реки. Джорджия понимала, что рисунок, конечно, посредственный, но ей он всё равно нравился. Крылатая лошадь по-прежнему стояла на комоде.

— Ты, знаешь ли, здорово отстала в развитии, — спокойно, почти дружелюбно проговорил Рассел. — Девчонки в твоем возрасте уже вырастают из бриджей и сапог для верховой езды. Не считая тех, кто так и продолжает тереться при конюшнях. А они все заторможенные.

— Ты же никогда не бывал в конюшнях, — не сдержалась Джорджия, — и понятия не имеешь, что там за люди!

Бросать Расселу вызов всегда оказывалось ошибкой. Он разразился крайне неприятно прозвучавшим смехом.

— Имею, можешь не сомневаться. И пари держу, что как раз потому тебя туда и тянет. Они там, наверное, вовсю пристают к тебе. А ты, надо полагать, в восторге от этого. Но дважды на тебя ни один нормальный парень не посмотрит, разве что по пьянке или на пари.