В Реморе Энрико чувствовал себя в своей стихии. Как и его прежнему хозяину Ринальдо, города без лошадей были Энрико не по душе. И он ненавидел Беллецию, город, отобравший у него невесту. Но дело было даже не только в этом. Ему нравилось то, что в Реморе всё вращается вокруг давних союзов и антагонизмов. К тому же он высоко оценивал искусство, с которым здесь подтасовывались результаты больших ежегодных скачек. В подобных вещах Энрико и сам был мастером.

Конюшни Джорджия и оба ее спутника покинули с чувством легкого головокружения. Они собирались осмотреть город а попозже снова вернуться к лошадям. Джорджия молчала, думая о том, что ей только что довелось увидеть, и даже не заметила, как вновь очутилась на площади перед собором.

Она уже поняла, что Лючиано повергнут Санта Финой вне меньшее изумление, чем она сама. Карета, в которой он приехал сюда из Реморы, обогнула городок, чтобы не пробираться его узкими улочками, так что зрелище великолепной площади было для Лючиано полной неожиданностью. Хотя Лючиано стал теперь тальянцем, он не мог не смотреть на Санта Фину глазами человека из двадцать первого столетия. Особенно, когда рядом с ним была Джорджия. Сейчас он видел Талию сточки зрения только что появившегося здесь страваганте, также, как сам он видел ее год назад.

— Что ты об этом думаешь? — спросила Джорджия.

— Напоминает Монтемурато, — сказал Лючиано. — То место, где я впервые встретился с доктором Детриджем. Там тоже множество башен, только они сооружены вдоль периметра города. Доктор работал в одной из тамошних конюшен.

В новой жизни Люсьена было так много неизвестного Джорджии. Ей хотелось подробнее расспросить его обо всём, но ее смущало присутствие Чезаре.

— Вам следовало бы зайти внутрь собора, — как раз в этот момент проговорил Чезаре. — Он знаменит росписью своих стен.

Все трое поднялись по крутым ступеням к лишенному всяких украшений фасаду собора. Переход от яркого солнечного света к полумраку был таким же резким, как и в амбаре Родериго, только здесь темнота была холодной, лишенной тепла и уютного лошадиного духа. Здесь же пахло ладаном, и внутренность собора была тускло освещена горевшими возле алтаря большими свечами.

Немного свыкшись с полутьмой, они разглядели, что стены покрыты фресками, изображавшими, как поняла Джорджия, различные евангельские сцены. Тут же она обратила внимание на боковую капеллу, роспись которой была посвящена совершенно иной тематике — Леда и лебедь, Андромеда и морской змей. Был там и Пегас, летящий сквозь облака. Джорджия показала на него Чезаре и Лючиано.

На полу был выложен из цветного мрамора крут, слегка напоминавший Звездное Поле. По краю круга изображены были знаки зодиака, и разделен он был точно так же, как и Поле, с тем отличием, что здесь не было секторов Солнца и Луны. Круг этот был бы совершенно неуместен в любой английской церкви, подумала Джорджия, но в Санта Фине выглядел вполне естественно.

В соборе все трое молчали, немного подавленные царившей в нем атмосферой. В конце концов они вышли в прохладную крытую аркаду, окружавшую поросшую травой площадку с фонтаном в ее центре. И откуда-то из-за аркады Джорджия ясно различила звук арфы.

Поездка оказалась не такой уж страшной, как опасался Фалько. Позволив сильным рукам Гаэтано поднять его и посадить перед лукой седла, он ухватился руками за гриву. Правая нога беспомощно болталась, но левое колено он приподнял и инстинктивно прижался им к боку коня. Опустив лицо в грубые волосы гривы, Фалько вдыхал их запах — хорошо было вновь оказаться на лошади. Гаэтано вскочил в седло, держа руки с поводьями по бокам брата. Костыли Фалько он привязал позади седла.

Так они и доехали ровным, неспешным шагом до Санта Фины. В городке кипела жизнь: на рыночной площади продавцы расхваливали свои товары, покупатели во весь голос торговались с ними, лаяли собаки, вокруг башен кружили птицы, а из собора доносились голоса церковного хора.

Обогнув площадь, они проехали сквозь арку на дальней ее стороне, направляясь к тому месту, которое в минувшие годы было излюбленной целью их вылазок в город. Это была расположенная позади собора крохотная лавочка, в которой немолодая женщина, известная под прозвищем La Mandragora — Мандрагора изготавливала великолепное мороженое. Гаэтано соскочил с седла и привязал лошадь к вделанному в стену железному кольцу. Затем он помог Фалько спуститься на землю и поддерживал брата, пока тот не оперся на свои костыли.

Они сидели на поставленных рядом с лавочкой стульях, с наслаждением уплетая ледяные кристаллы с замороженными в них кусочками абрикосов и дыни, когда неподвижный горячий воздух наполнился звуками арфы.

— Должно быть, я уже в раю, — сказал брату Фалько, — Я слышу пение ангелов.

Своим человеком в конюшнях Родериго Энрико стал сразу же. Взгляд его проникал повсюду. Он легко опознал коней преследуемых им всадников и обратил внимание на двух упряжных лошадей с беллецианскими розетками на висевшей в их стойлах упряжи. Приятные манеры и умение обращаться с лошадьми обеспечили ему дружелюбное отношение со стороны конюхов. Внезапно, когда один из конюхов вышел, а другой появился навстречу ему из-за маленького домика, в Энрико заговорило присущее ему шестое чувство.

«Смахивает на смену стражи», — подумал он, продолжая весело болтать с двумя другими конюхами. Когда вышедший из-за домика парень, которого, как выяснилось, звали Диего, подсел к ним, Энрико приложил все усилия, чтобы держаться с ним как можно сердечнее.

— Похоже, что тебе с самого утра пришлось крепко поработать, — сказал он под конец. — Позволь поставить тебе стаканчик.

На арфе играл молодой человек, сидевший на небольшой площадке позади собора. Его прямые темные волосы падали на плечи, а на лице было выражение предельной сосредоточенности. Играл он без нот, по памяти. Вокруг него собралась небольшая толпа, привлеченная чистотой исполняемой мелодии. У плеча арфиста стояла молодая женщина, которая, как только утих последний каскад звуков и послышались аплодисменты, начала бы обходить слушателей. В руках у нее была старая зеленая вельветовая шляпа, быстро потяжелевшая от монет.

Трое молодых людей, стоявшие на краю круга слушателей и носившие на себе красно-желтые значки реморского Овна, начали рыться в своих карманах. На противоположной стороне площадки двое других юношей, только что появившиеся и побогаче одетые, спросили у женщины, будет ли арфист еще играть. У младшего из них нога была так изуродована, что ему приходилось тяжело опираться на два костыля.

Она подошла и наклонилась к молодому человеку, который сидел с закрытыми глазами, не обращая внимания на окружавших его людей.

— Аурелио, — прошептала она, — ты будешь еще играть? Один калека, совсем еще мальчик, хочет послушать тебя.

Молодой человек кивнул, открыл глаза и вновь коснулся пальцами струн. Все на площадке затихли — даже двое каких-то мужчин, выпивавших в дальнем ее конце.

Новая мелодия, которую через мгновенье заиграл Аурелио, была даже прекраснее предыдущей. Все слушатели были словно зачарованы ею. Слушая ее, Чезаре представлял себя скачущим на Архангеле, опережающим всех соперников и проносящим под восторженные крики всего округа Овна знамя победителя Звездных скачек. Лючиано музыка навевала воспоминания о матери и долгих вечерах, которые он проводил с нею в детстве. Джорджии она словно бы твердила слова о неразделенной любви и утраченных мечтах.

В душе Гаэтано эта мелодия породила видение женской красоты — некий сплав кузины Франчески, которую он хорошо Помнил, и герцогини Беллеции, образ которой он создал в своем воображении. Фалько, слушая музыку, чувствовал себя так, словно и впрямь перенесся уже в новую, лучшую жизнь. Этот день он запомнит до конца своей жизни. К нему возвратился брат, он снова ехал верхом на лошади, вновь лакомился мороженым Мандрагоры, а теперь наслаждался райскими звуками. Спустя два года жизнь его началась заново.