Назавтра он снова заехал на ток, нагрузил машину зерном и отправился на станцию. У выезда из аула стояла знакомая фигурка в белом. Он поспешно затормозил, машина остановилась перед Таной, точно наткнулась на невидимую стенку.

— Возвращаемся домой? Садись, подвезу, — предложил он с деланной лихостью, будто ничего не произошло.

Тана демонстративно отвернулась.

— Прости за вчерашнее. Неужели не можешь простить? — спросил он кротко.

Тана не отвечала. Из степи набежал неожиданный вихрь, набросился на ее платье. Девушка придерживала подол и молчала. А он ждал. Сколько уж прошло времени, он не заметил. Потом подъехала еще одна колхозная машина с зерном, и Тана села в эту машину.

Всю дорогу Узак возмущался, приговаривая: «Посмотрите на эту принцессу, воображает из себя черт знает кого! Сколько еще перед ней извиняться?! Но с меня хватит», — и гнал машину, почти не разбирая дороги, залезал колесом в арыки, бросал машину в дорожные ямы.

Но когда перед шлагбаумом передняя машина свернула к обочине и остановилась, остановил и он свою.

Тана вышла из кабины, он не выдержал, высунулся и крикнул:

— Послушай, ты все еще обижаешься?

Девушка обернулась, помахала ладошкой: нет, мол, не обижаюсь! — и побежала в сторону столовой.

Прошло несколько дней, он приехал на станцию, и тут захандрила машина: потекло масло и набралась еще куча напастей. Он провозился целый день и, подлатав кое-как, усталый и голодный забрел в столовую. У дверей он едва не сбил с ног Тану, несущую стопку грязной посуды.

— Извините! — сказал он в отчаянии.

Впервые девушка взглянула ему в лицо и весело засмеялась. Поставила посуду на свободный стол и убежала на кухню, зажимая рот ладошкой. Потом он сел, а она занималась своим делом, но стоило встретиться глазами, как ее тут же разбирал смех. Когда она проходила поблизости, он спросил обиженно:

— Что смеешься?

— Да вспомнила «Смерть чиновника».

— Чехова, что ли? — осторожно осведомился он, не представляя, к чему она клонит.

— Ага, — улыбнулась девушка. — Он так же все извинялся, этот чиновник, как вы. Я вот смеюсь, а вы приедете домой и сляжете…

Он не успел оскорбиться, она сменила тон, забеспокоилась:

— У вас что-нибудь с машиной?

— Барахлила немножко.

— И как теперь? Починили?

— Починил, конечно. А ты к нам больше не собираешься?

Девушка неопределенно пожала плечами.

— А когда заканчиваешь работу?

— Скоро, минут через пятнадцать.

— Я подожду тебя у входа, ладно? — предложил он в последней надежде.

Она не ответила, сослалась на оставшуюся работу, сказала, что слишком заговорилась, и ушла в посудомоечную. Но он все равно дождался ее. После недолгого колебания она залезла в кабину, и они доехали до ее дома.

— Тана, не обижайся, только выслушай до конца, — заговорил он торопливо, пока девушка не вышла из машины.

Тана кивнула — так и быть, мол, говори.

— Поедем со мной в наш аул! — выпалил он разом.

— Это еще зачем?

— Я люблю тебя, понимаешь? Мне хочется тебя увезти!.. Насовсем!..

Узак говорил долго, горячо, о чем уж говорил, сейчас он не помнит. Потому что тогда потерял голову от боязни, что она ему не поверит.

Через месяц они поженились. Тана оставила мать-вдову и двоих братьев и переехала в дом родителей Узака.

С первого же дня его мать принялась тиранить невестку. Она думала по-своему женить Узака, приглядев ему в жены дочь своей подружки-соседки. Но эта невеста была еще мала для супружества, нужно было ждать, набравшись терпения. И пройди еще год-другой, все сбылось бы, как было задумано, да повстречалась ему эта тихоня, околдовала, обворожила его, и планы матери пошли прахом…

— Узак, ты спишь?

— Что-то никак не усну.

— И мой сон ушел от меня. Думаю все, даже голова кружится… Почему так получается: человек растет и вместе с ним растет его печаль. В детстве, бывало, обидят, и я думаю: «Ну, ничего, потерпи, вот вырастешь большая, и тогда все будет хорошо». И взрослой стала, начала говорить себе так: «Ну, ничего, вот будет у тебя свой дом, своя семья, и все наладится». Теперь и дом есть, и семья есть… Ты только не обижайся, я счастливая… Я говорю о том, что счастливая, а печаль не убавляется.

— Все это временно, зачем ты так? Вот построим себе настоящий дом и заживем как следует.

— Я не об этом, Узак. Знаешь, о чем?.. Ты посмотри, парень и девушка женятся по любви. Кажется, что еще? А они начинают обижать друг друга. Ну, месяц еще поживут, ну, пять месяцев… ну, десять, а потом ругаются все равно. Вот я и думаю, отчего так? Это, наверное, оттого, что любовь остывает.

— Ну, такая уж жизнь, — ответил он неопределенно, а сам подумал: «Почему, действительно, не живут люди в мире, согласии?»

— Значит, получается так: сильные командуют слабыми. А сильным достается от жизни? Не правда ли?

— Не знаю. А что такое жизнь? Как ты считаешь?

— Ну наверное, это ходить, дышать, что-нибудь делать каждый день, — проговорила она задумчиво.

— Тана, это же все происходит с нами? Значит, жизнь — это ты, это мы!

— Вот я и говорю: если мы — жизнь, почему же мы делаем и себе и другим плохо? Почему нельзя быть просто счастливыми?

— Видно, это никому неизвестно. А может, кто-нибудь и знает, — вздохнул Узак.

Они умолкли, каждый думал о своем. Потом он услышал мерное дыхание жены. Она спала. Согревшись, Тана то и дело сбрасывала одеяло. Тогда он приподнялся, поправил одеяло, подоткнул ей под бок. Сон ее был неровен, она вскрикивала временами.

Он вспомнил, какой красивой стала Тана в первые недели замужества — полненькой, с румянцем на щеках. Казалось, заденешь слегка, и вспыхнет факелом — столько в ней таилось внутреннего огня. В то время ему даже не приходило в голову жалеть ее. Она казалась такой прекрасной и независимой, что порой ему не верилось, что эта женщина могла выйти замуж за него, Узака, и тогда ему начинал мерещиться какой-то коварный расчет в ласках Таны.

Его терзало ощущение, что Тана не всецело принадлежит ему. Узаку хотелось во что бы то ни стало покорить жену. Месяца через два он ни с того ни с сего поднял на нее руку. В тот предосенний день он с утра возил сено на зимние стойбища в пески и вернулся только к середине ночи, уставший и злой, как собака. К тому времени тоже намаявшаяся Тана уснула, и дверь ему открыла мать.

— Муж вернулся с дороги… Вон еле стоит на ногах… А жена, будто госпожа, разлеглась, бесстыжая. Пользуется, мол, тихий муж… — завела она.

На этот раз она добилась своего. Рассвирепевший Узак ворвался в комнату, поднял за плечи свернувшуюся калачиком Тану и ударил по лицу раз, другой…

В ту минуту он не сознавал, что вся вина Таны лишь в том, что она устала от домашних хлопот и уснула, прокараулив возвращение мужа. Она еще почти ребенок, и под силу ли ей хлопоты с утра до позднего часа? Тана даже не спросила, за что он ее бьет. Только съежилась да прикрыла лицо рукой, защищаясь от него, поклявшегося перед свадьбой: «Никогда не ударю тебя. Буду носить, точно пушиночку на ладони».

Узак застонал от стыда, вспомнив об этом.

В углу зашуршало. Он напряг слух, и его чуткое ухо уловило писк мышей. Вот их лапки заскребли по полу, пробежали по посуде, и посуда звякнула. Мыши будто бегали наперегонки, наполняя тишину своей неистовой возней.

«Этого еще не хватало», — возмутился про себя Узак и, стараясь не задеть жену, свесился с кровати, поднял сапог и швырнул его в угол. Мыши затихли, но, повременив, зашуршали с удвоенным усердием. Узак запустил вторым сапогом и на этот раз не рассчитал — зазвенела разбитая посуда.

— Что такое? — встрепенулась Тана.

— Это я… Вернее, мыши… В нашем доме мыши.

— Ух, как ты меня испугал. Будто выстрелил! Не греми больше, Узак.

Она крепко прижалась к нему. Ее сердце, казалось, стучит у самого горла.

— Спи спокойно. Не буду шуметь.

Узак встал с постели, прошлепал босиком, зажег спичку и водворил сапоги на место.