— Билиспай, говоришь? Может, и мне закажешь такие?

— Давай сто рублей. И всего-то!

Кусен полез за деньгами, отсчитал сто рублей, двадцать как бы сапожнику на чай, затем вспомнил, что у жены тоже износились сапоги, и добавил еще шестьдесят рублей.

«Вот почти и все деньги», — подумал он, сокрушаясь, но ничем не выдал своего сожаления. Только попросил:

— Если будет возможность, перешли нам парочку мешков муки.

— Ладно, перешлю, — важно пообещал свояк.

Когда Кусен отъезжал от дома свояка, на душе у него было муторно. Почему-то он чувствовал себя виноватым и перед свояком, и перед собой, и перед всем миром, хотя и не знал толком, в чем заключается его вина. А свояк стоял в дверях, выпятив живот под белоснежной новой рубашкой, и Кусен показался себе жалким, ничтожным.

Потом всю дорогу его не покидало ощущение, будто его душу вытряхнули из тела. Он клялся, что больше не поедет в аул, будет посылать жену. Ему стало совсем не по себе, когда он вспомнил, как сорил деньгами и за три дня спустил почти все, что они с Айшой заработали за год. Правда, он роздал подарки всем родичам, никого не забыл, никого не обидел. Разве что сыну свояка не досталось. Напился он как-то сразу, а уж потом ему было не до этого парня. А теперь, поди, сын свояка обиделся на него, и ему стало неудобно перед ним. Может подумать, что пожалел или, что еще хуже, обошел вниманием.

Уйдя в невеселые думы, он не сразу заметил, что навстречу ему по дороге катит голубая новенькая «Волга», а потом, спохватившись, повернул своего Рыжего к обочине. Машина проехала мимо, обдав его облаком пыли, и остановилась шагах в двадцати. Из машины вышел человек в шелковой рубашке, и Кусен узнал в нем заведующего ларьком Бисултана.

— Здравствуйте, Кусеке! — приветствовал Бисултан издали, протянул обе руки и пошел к Кусену.

Лицо его раскраснелось, глаза поблескивали, ворот рубахи расстегнут — видно, что Бисултан навеселе. Он обернулся к машине и сказал:

— Это наш Кусеке! На всю округу нет чабана лучше, чем Кусеке. Давайте-ка отметим эту встречу! Тащите-ка заветную…

Из машины вышли двое мужчин, один нес хозяйственную сумку. И мигом около обочины возник пиршественный стол. Бисултан протянул Кусену полный стаканчик водки и произнес тост:

— Кусеке, пусть ваша жизнь будет полной, как этот стакан!

Кусен вначале отнекивался, потом подумал: «А впрочем, почему бы не выпить за полную жизнь?»-взял стакан и выпил до дна.

— Вот так нужно пить! — восторженно сказал Бисултан своим спутникам, а те забормотали что-то, выражая свое восхищение.

— Ну, Кусеке, все в порядке! Я отчитался! — сообщил Бисултан, повернувшись к Кусену.

— Ты молодец, парень! Молодец! Это хорошо, что ты выпутался, дружище, — ответил Кусен с искренней радостью.

— Не то уж, думаю, придется продать мою голубую, — и Бисултан указал на «Волгу».

— Э, зачем же продавать такую красавицу? В наше время это, наверное, и есть крылья джигита, — заключил Кусен.

Кусен пропустил еще стаканчик, затем еще, попрощался и поехал дальше. Водка ударила ему в голову, рассеяла недавнюю тоску, он забыл о своих обидах и замурлыкал себе под нос песенку.

Рыжий уловил его благодушное настроение и топал себе не спеша, меланхолично поматывая головой.

Домой он добрался к вечеру, Айша и дети распахнули настежь дверцы юрты и уже, вероятно, не один час сидели, смотрели на дорогу, ждали его, проглядев все глаза, будто Кусен уезжал лет на десять и они истосковались по нему.

Они окружили его, теребили за пиджак. Шума-то и восторгов сколько! Кусен и сам разволновался, радовался, точно дитя, засыпал жену вопросами:

— Ну, как вы тут без меня? Дети здоровы? Волки не беспокоили?

Оказывается, волки не беспокоили. Дети здоровы, только вот скучали по нему.

После ужина он и Айша уложили детей в постель и начали подсчитывать деньги. Кусен шарил по карманам, за пазухой, за голенищами сапог, извлекая мятые рубли и трешки, укладывал стопкой перед Айшой.

— А вот еще!.. А, еще одна, — приговаривал Кусен, радуясь каждой рублевке, не замечая, как расстроена жена.

Когда подсчет закончился, Кусен обескураженно потер лоб, выходило, что этой суммы хватит только на то, чтобы запастись на два месяца чаем, мылом и прочими мелочами.

— Что же ты и это не роздал людям? Небось оттянуло карманы? — язвительно обрушилась на него Айша. Уж как только она его не ругала!

— Да будет тебе! Разве и это малые деньги? — пробормотал Кусен, но более перечить не стал.

Он знал по опыту, как надо себя держать с разбушевавшейся Айшой, — лег на бок, лицом к стене. Этот нехитрый тактический ход обычно заканчивался его победой. Так было и сейчас. Наговорившись вдоволь, Айша умолкла и занялась домашними делами.

А Кусен с открытыми глазами размышлял потихоньку. «Как же это так получилось? Не мог же я раздать все деньги? Их было столько, что самому не сосчитать», — спрашивал он себя. И не находил ответа, только удивлялся, прищелкивая языком. Потом ему стало жаль пущенных по ветру денег.

«На эти деньги можно было купить легковую машину. Такую, как у Бисултана. Ну, может, не совсем такую, а немного поменьше», — сказал он себе.

Что же это выходило? У других чабанов машины и красивые дома, построенные на центральной усадьбе. Билиспай вот-вот, наверное, купит себе машину, а у него ничего, кроме одежды. «И как это они умудряются копить деньги? Вот я попробовал, и ничего не получается», — подумал он с завистью. И тут его осенило, что они отказывают себе в простых удовольствиях, что они не позволяют себе сделать приятное и себе, и другим людям, как он в эти три дня. Кусен вспомнил счастливые лица родичей, когда те получали его подарки, и успокоился.

«Да ну их, машины, красивые дома. С голода мы не помрем, значит, и сетовать нечего. Зато я угощал людей, и они меня угощали. А что еще важнее этого? Пожалуй, нет ничего важнее», — решил он про себя.

После этого ему стало хорошо, покойно. К нему под бок подкатился во сне меньший сын, он погладил его по оголившемуся животику и лег на спину. Только теперь он заметил, как устал от трехдневной гульбы.

«Да, в другой раз получать деньги поедет Айша», — решил он твердо.

— Айша, когда конь остынет, покорми его! — сказал он громко, чувствуя, что еще немного — и провалится в сон.

За стенами задул порывистый ветер, загудел, заиграл тундыком[13], напоминая о том, что настал ноябрь.

Ноздри Кусена улавливали еще кисловатый запах овечьей шерсти, едкий дымок тлеющего кизяка.

— Разденься, ложись как следует, — услышал он голос жены. Айша наклонилась над ним, слегка потянула за нос. — Ишь, подстригся и бороду сбрил. Совсем молодым вернулся, — добавила она с лукавой усмешкой.

Кусен вяло разделся, рухнул на постель. Его слух воспринимал звуки, долетавшие снаружи: он слышал, как фыркают, переступая копытцами, в кошаре овцы, как в отдалении лают собаки. А вот донесся и протяжный певучий голос жены:

— Ай-о-у!

Он понял, что Айша вышла сторожить отару, и тут же уснул.

Их оказалось не так-то много, людей, принявших близко к сердцу смерть отца Ултуган и ее собственное горе. На третий день поминок посетителей стало еще меньше, раз-два и обчелся. Расходясь по домам, они на минутку присаживались рядом с Ултуган, повторяли слова утешения, давали советы.

— Крепись, свет мой, Ултуган! Ты сделала для отца все возможное. И он и мать были довольны тобой. И на том свете им тоже не в чем упрекнуть тебя. Ты ухаживала за ними, как ухаживают сыновья, а может, и лучше, — приблизительно так говорил каждый из них перед уходом.

А когда закончился и этот, третий, день, когда хлопнула дверь за последним ее утешителем, Ултуган и вовсе осталась одна. После стольких дней, заполненных плачем и говором людей, в обеих комнатах дома установилась глухая, душная тишина. Сквозь маленькое оконце, — стекла уже начинали пылиться, — еще падал красноватый отсвет заходящего солнца, а в доме уже начинали сгущаться сумерки.