Мы тоже прослезились. А Набиден прошел стороной, и вскоре его голос затих на краю аула.

Когда солнце укатилось за горизонт — для нас только до следующего утра, а для бабушки навсегда, — мужчины внесли ее в дом. Тут ей совсем стало плохо, и мы поняли, что наступили ее последние минуты.

Мой отец кивнул братьям, и они втроем ушли на кухню. И через несколько минут мы услышали, как запел Асембай:

«Оправдать твой долг, мать моя родненькая…»

Моя мать заглянула на кухню и крикнула:

— Тише вы, бесстыжие!

Песня оборвалась на полуслове, а затем появились отец и его братья с покрасневшими глазами и сели у изголовья бабушки. От них пахло водкой.

Вдруг бабушка задышала быстро и тяжело, точно на грудь ей легла тяжелая ноша и каждый вздох нужно было делать с усилием.

— Ой, мамочка наша! — завопила жена Асембая.

Она схватила бабушкину руку и приникла к ней. Сидящая рядом с ней Маржапия охнула, словно ей наступили на мозоль, и торопливо сказала:

— Это еще что? А ну-ка, отдай мамин перстень. Он мой! Так уж исстари ведется, что перед смертью человек должен снять с себя все украшения и раздать их самым близким и дорогим ему людям на память.

Может, бабушка забыла об этом, а может, в ней еще теплилась надежда, что она не умрет, только перстень остался у нее на руке.

Теперь силы покинули бабушку, и ее сноха и дочь пытались во что бы то ни стало снять перстень.

— Э, милая, не выйдет! — возразила жена Асембая с неожиданным спокойствием.

Она вновь наклонилась к бабушкиной руке, где на среднем пальце тускло поблескивало золото, но Маржапия оттолкнула ее, схватила ладонь бабушки и начала облизывать перстень, надеясь таким образом стащить его с места. У бабушки началась предсмертная икота.

Первым, кажется, опомнился я. Я разжал цепкие пальцы Маржапии, снял перстень с бабушкиной руки и выбросил его за окно, в черную ночь.

Тотчас, словно освободившись от злополучного перстня, бабушкина рука упала с кровати и повисла.

— Мама! — крикнул Асембай, и дом наш загудел, застонал от горя. Вокруг меня закружились искаженные лица.

Старик-сосед подошел к бабушке, поискал пульс, потом закрыл глаза и печально прочитал молитву из Корана.

Рыдание рвалось из моей груди, я выбежал на улицу. Казалось, века прошли за эти часы. Даже звезды будто перемешались на небесном своде. Только Полярная стояла на месте этаким крепко вбитым гвоздем. Потихоньку светало. Над горизонтом появилась зеленая звезда Венера, предвещавшая утро. Из дома выходили родственники и соседи. А вот выбежали наперегонки жена Асембая и Маржапия и, оттирая друг друга, начали шарить под окном.

— Женисжан, миленький! Куда ты бросил перстень? — спрашивали они у меня и тут же ругались между собой:

— Мой перстень!

— Ишь, ты какая! Кто найдет, того и перстень!

Последними из дома вышли сыновья бабушки. Они остановились посреди двора и обняли друг друга за плечи, будто после смерти матери им открылось наконец, что они родные братья. Я смотрел на них, не веря своим глазам. Они держались так, словно боялись расстаться. Жаль, что этого уже не увидит бабушка.

— Эй, а вы что там потеряли? — строго спросил мой отец, и братья грозно уставились на Маржапию и ее соперницу.

— Да вот перстень хочу… отдать ей, — растерялась Маржапия и кивнула на жену Асембая.

— А я хочу отдать ей, — виновато пробормотала жена Асембая.

Я отвернулся. Сосед, читавший молитву, сказал за моей спиной:

— Она ушла, исполнив свой долг. Она отдала все, что имела.

Мне захотелось вернуться к бабушке. Я вошел в дом. Сосед-старик последовал за мной.

Тело бабушки уже перенесли к правой стене и отгородили занавеской. В доме стало пустынно.

Я подошел на цыпочках к занавеске и собрался было приоткрыть ее, как вдруг оттуда, где лежала бабушка, послышался вздох. Я обмер и затем стрелой вылетел на улицу. И вновь за мной последовал старик.

— Сынок, что с тобой? Ты чем-то напуган?

— Там бабушка вздыхает.

— Не может быть, — сказал старик. — Идем со мной.

Мы вернулись в дом, и старик опять сотворил молитву. После этого он распахнул передо мной занавеску.

— Видишь сам. Бабушка спит.

Бабушка лежала белая, осунувшаяся — так спит уставший изрядно потрудившийся человек. Щеки ее запали, но на лице сохранилось знакомое мне выражение. «Все они вскормлены одной грудью. Моей грудью», — будто бы говорила бабушка.

«Что скажет отец?»- волновался Узак. Эта мысль мучила его всю дорогу от колхозного гаража до отцовского дома.

В самом деле, как сообщить отцу, что он и Тана вот так вдруг забирают свои вещички и начинают жить отдельно, даже не предупредив его заранее. И это вопреки старой казахской традиции, когда отец сам загодя оповещает родню о том, что сын его создает свой собственный дом. Потом отец режет скотину и затевает для аулчан небольшое пиршество по такому знаменательному случаю, потому что каждый родитель мечтает увидеть дом молодых — продолжение своего рода.

Сегодня Узак лишит отца этой радости. Злость его уже прошла, уступив место чувству растерянности и вины перед отцом. И все же он не изменит своего решения, потому что не в состоянии жить дальше под родительской крышей.

Словоохотливый паренек-шофер попытался завести разговор с Узаком, но скоро отказался от своей затеи, только спросил:

— Значит, будешь жить в старом доме Жаппаса?

Узак кивнул рассеяно, с трудом отрываясь от своих Дум.

— Это же развалюха!

— На первых порах сойдет. Тепло уже. А летом построю новый. Председатель обещал помочь материалами.

— Построиться можно, — согласился шофер. — Парочку раз позовешь на помощь джигитов, и к концу лета дом будет готов.

На этом разговор иссяк, потому что и старый дом Жаппаса, и постройка нового казались сейчас Узаку делом второстепенным. Что он скажет отцу и как тот воспримет его сообщение — это было главным.

Еще есть мать. Но ему было все равно, как отнесется мать к его уходу, потому что именно из-за ее издевательств над Таной он покидал родительский дом раньше времени. Едва он подумал о матери, в его душе всплыла прежняя обида. Конечно, мать даровала ему жизнь, вскормила своим молоком, и он не имеет права ей перечить. И в то же время никто не имеет права заставить его жить и дальше в одних стенах с ней. Всю долгую зиму он ждал, что материнское сердце оттает и она изменит свое отношение к Тане. Но зима миновала, сошел снег, солнце отогрело землю, а сердце матери так и осталось куском бесчувственного льда.

Сегодня всю ночь Тана не спала, жаловалась на боли в животе и только под утро, забылась, задремала. Но к этому времени мать уже была на ногах, и стоило Тане закрыть глаза, как она пронзительно закричала:

— Тана-а! Эй, Тана!.. Разве не знаешь, что в доме нет воды?!

А Тана, свернувшись калачиком, прижалась к нему, будто в конце концов нашла защиту от всех страданий. Ее нежное продолговатое лицо похудело за последние дни, пасмурный утренний свет наложил на него голубоватые тени. Тана спала, точно ребенок, который наплакался и наконец заснул, — она изредка всхлипывала во сне, прерывисто вздыхала, хмурила брови. Узаку стало жалко жену до боли. Ей, бедняжке, в последнее время приходится трудно. Их будущий ребенок уже бунтует, дает знать о себе, а тут еще все хлопоты по дому на ее плечах — поздно ложись, чуть свет вставай.

— Тана-а, да что ты там копаешься! Сейчас же вставай! — барабаня в дверь, закричала мать так, словно загорелся весь мир.

Тана вскочила, будто ее подбросили. Схватила платье.

— Мама, я сейчас… сейчас, — забормотала она, дрожа от испуга, и никак не могла попасть в рукав.

— Тана, ты полежи. Я схожу за водой, — сказал Узак и, поднявшись, ласково уложил Тану в постель.

Потом наскоро оделся: натянул брюки, сунул голые ноги в сапоги, прямо на майку надел ватник и вышел в переднюю.