Слез с телеги и Шинтемир, Биби хотела было последовать за ним, но он не позволил. Я слышал, как они долго препирались. В конце концов Биби осталась на месте, а Шинтемир шел теперь рядом, держась за телегу, и вскоре опять до нас долетели их говор и смех.
— Не нравится мне этот хромой, — заворчал Канатай ревниво.
— Чем же он тебе не нравится? Кажется, он ничего не сделал плохого.
— Не сделал. Даже не знаю сам, почему он не нравится, — признался сын Биби, — наверное, потому, что все время болтает, болтает…
Подъем был крут, и лошади то и дело останавливались, раздувая потемневшие бока. И тогда мы пугались, что сила тяжести потащит подводы вниз, сбросит их вместе с лошадьми в речку. Но животные, не без наших понуканий, делали последние усилия, и путь наверх продолжался.
То ли наша чалая оказалась сильнее, то ли груз ее был полегче, но вскоре на одном из поворотов мы оторвались от Шинтемира, и он сам и его подвода с сидевшей в ней Биби исчезли с наших глаз.
Когда мы выбрались на плоскогорье, Канатай остановил лошадь, и мы стали ждать отставших.
— Что они там, завязли? Будто у них не лошадь, а черепаха, — опять заволновался Канатай.
— Успокойся. Сейчас поднимутся. Куда нам спешить, — сказал я помягче.
Но он уже спрыгнул с телеги и побежал вниз, а вскоре я услышал его повелительный голос:
— Быстрее! Быстрее! Чу-у!
Из-за склона появилась его голова, потом он возник целиком. Он тащил за узду серую кобылу Шинтемира, покрикивая:
— Чу-у! Чу-у!
На подводе теперь сидел Шинтемир, а Биби шагала рядом, Шинтемир придерживал искалеченную ногу, и я увидел, что штанина вымазана глиной. А маленькие ноздри его сузились, губы крепко сжаты. Ну совсем как у Канатая от боли.
— Споткнулся, — проговорил он виновато, встретив мой пристальный взгляд.
— Я же говорила: сиди на телеге, а я пойду пешком. Но нет, не послушался, — сказала огорченно Биби.
Дорога теперь тянулась по плоскогорью. Мы вернулись на подводы, и пришедшие в себя лошади резво побежали туда, где за горизонтом угадывался наш аул.
На этот раз Канатай схитрил, пропустил подводу Шинтемира вперед. Мы легли на мешки, отпустили вожжи, предоставив чалой полную свободу.
— Ты смотри: этот хромой все болтает и болтает, — опять не выдержал Канатай. — Ногу разбил и не унимается. Ну, шут с ним! Какой-нибудь чокнутый! Но что вот с мамой происходит, не пойму. Так и глядит ему в рот.
Скрип колес убаюкивал. Да и погода с пыльным маревом, завесившим полнеба, и однообразная степь вызывали желание спать. Глаза мои начали слипаться. Последнее, что я увидел сквозь смыкающиеся веки, — это спящий Канатай, прижавшийся щекой к мешковине.
Но дорожный сон очень чуток. Я почувствовал, что подвода остановилась и кто-то к нам подошел.
— Только полюбуйся на них. Спят сладким сном, будто щенята, — послышался голос Биби.
И по скрипу протеза я понял, что к нашей подводе подошел Шинтемир.
— Ну что мне делать, Биби? — прошептал он, стоя где-то у меня в ногах.
— Что делать? А ничего не надо делать, — тихо засмеялась Биби едва ли не над моим ухом. — Пусть все останется так! Грейся около своей Батимы. Она тебе жена, суженная богом.
— Не смейся, Биби, — взмолился Шинтемир. — Не ты ли сказала тогда: «Вернись к Батиме, потерпи, пока подрастут малые дети». Вот что ты сказала, Биби. И я терплю и жду до сих пор. Теперь я говорю тебе: «Дети мои встали на ноги, у каждого своя семья, и Батиме не в чем меня упрекнуть, так-то!»
Биби помолчала и затем сказала в раздумье:
— Да, тогда я пожалела твоих детей. Они-то были мал мала меньше и совершенно ни при чем. За что же, думаю, делать их сиротами при живом-то отце. Теперь наша молодость ушла. Что скажут люди, если мы на старости сойдемся, как Козы и Баян? Не сгорим ли мы от стыда? Что ты скажешь на это, Шинеке?
Шинтемир молчал. Только лошади лязгали удилами да рядом со мной безмятежно посапывал Канатай.
— Ну, счастливо! — сказала Биби и шлепнула вожжами по крупу чалой.
Наша телега тронулась с места, колеса скрипнули раз-другой и замерли снова.
— Эй, Шинтемир! — негромко позвала Биби. Снова заскрипел протез у самой нашей подводы.
— Хотя бы приласкал его. Все-таки дитя твое, — упрекнула Биби.
— Да он какой-то сердитый, — смутился Шинтемир.
— Канатай, эй, Канатай, — позвала Биби, и я понял, что она расталкивает сына. — Проснись же, золотце мое. Ну, проснись.
— Ай, больно! — завопил Канатай.
— Что случилось, золотце мое? Отлежал руку?
— Да нет, больно. Разве не видишь? — и Канатай продемонстрировал Гришкину работу.
— Э, кто это тебе написал, золотко? — испугалась Биби. — Зачем ты позволил?
— Понравилось — и позволил, — буркнул Канатай.
— Ну, вот что, сынок. Ты уже большой. Должен все понимать, — строго сказала Биби. — Что толку скрывать от тебя. Отец твой не Жан султан, как я говорила. Я скрыла, потому что ты был еще маленький. Твой отец Шинтемир! Вот он, твой отец!
Подводу тряхнуло, я почувствовал, что Канатай вскочил на колени.
— Мой отец погиб на войне, на Отечественной, — возразил Канатай.
— Сынок… — начала Биби.
Но Канатай уже неистово тряс меня за плечо, он старался разбудить меня, пока мать не сказала еще что-нибудь. Притворяться дальше было уже нельзя, я поднял голову, спросил:
— А? Что?
Биби растерянно махнула Шинтемиру рукой, мол, поезжай своей дорогой. И Шинтемир, понурившись, побрел к своей подводе.
— Счастливого пути тебе, Шинеке! — ласково сказала Биби.
Телеги разъехались.
Биби то и дело оглядывалась, пока подвода Шинте-мира не исчезла за ближайшим холмом. На лице ее лежала тихая печаль, а фигура, только что поражавшая статностью, как-то сразу обмякла.
Канатай смотрел перед собой, стиснув зубы, совсем как Шинтемир. Но когда мы подъезжали к аулу, он вдруг зарылся лицом в мешки и зарыдал:
— Мой папа погиб на войне, мама!
ПОРОША
(пер. Г. Садовникова)
Будто и не было ночи, будто он вовсе не спал; едва коснулся подушки щекой, как в изголовье глухо прогремел голос отца:
— Эй, Сатай! Проснись, сынок! Вставай, съезди за санями в Тастюбе.
Сатай приоткрыл один глаз. Чуть-чуть приоткрыл, взглянул, точно в щель. В комнате еще стояла темнота, лишь в окно сочился тусклый серый свет. Словом, были те предутренние часы, когда спится особенно сладко. И разморенное тело не пускало Сатая — ему бы еще понежиться в постели. Сатай не противился. Он лежал в приятном полузабытьи, под звуки неясной мелодии. То ли это был ветер, то ли пело что-то в его душе.
Но отец был не из тех, кто отступает от своего. Уж такой он настырный: привяжется и потом не отстанет ни за что. Вот и сейчас он назойливо твердит одно: «Сатай да Сатай!» Конечно, нехорошо судить отца, но он, Сатай, не любил лицемерить. Даже перед самим собой.
— Сатай! Уже рассвело, ну вставай, лежебока! Съезди пораньше да привези сани, — заладил отец.
Сатаю хочется возразить:
«Ну и пусть рассвело. Что из этого, если я хочу спать. Все-таки сегодня выходной, и не нужно собираться в школу».
Но губы и язык не подчиняются ему.
За стеной, в хлеву, зашумел, забил крыльями петух и тоже заорал, надрываясь:
— Са-тай! Вста-вай!
Ну разве они оставят его в покое? Теперь никуда не денешься, придется вставать. Точно сговорились все.
Сатай с невероятными усилиями поднял веки, но они сомкнулись опять, до того казались тяжелыми. Тогда он зашевелился, давая понять, что все-таки встает. Но так ему казалось. На самом деле снова уснул сладко-сладко…
И опять голос отца в изголовье:
— Сынок, да проснись же наконец! Хорошо бы ты успел до завтрака. Мы с матерью съездим на базар. Ну, вставай, сынок…
Голос у отца ласковый, вкрадчивый, но Сатаю сейчас не легче от этого: такие слова, как «вставай», «готовь уроки», все равно ему режут слух, каким бы тоном их ни произносили.