Тем временем из-за гор вырвался яркий сноп солнечного света. Он запылал на вершинах, потом заскользил вниз и залил ущелье и Тураша, шедшего по ущелью. Наверное, это было случайным совпадением. Но именно тут же Тураш понял, что, в общем, все зависит от него. У него есть жизнь, славная верная жена, и сердце, и руки, способные вернуть ему утраченное уважение людей. Только он должен пойти к ним честно, при солнечном свете, не прячась в темноту.

Тураш прибавил шагу и ушел уже так далеко от зимовки, что лишь каким-то чутьем угадал, что его зовут.

На краю плато стояли двое — мужчина и женщина — и махали ему. Их заливало солнце, отсюда они казались отлитыми из бронзы. Солнечные лучи подхватили их радость и разлили по свету. А эхо донесло до него их голоса:

— Аа-а!

Тураш почему-то обрадовался едва не до слез, будто его провожали близкие люди. Ему почудилось, что они кричат:

— Доброго вам счастья!

И эхо разнесло их голоса по ущелью.

По морщинистым лицам скал стекала, точно слезы тихой радости, теплая утренняя роса.

— И вам доброго счастья! — пробормотал Тураш, потому что в горле его застрял комок.

Но эхо все-таки подхватило его слова, покатило по ущелью. Или, может, ему это показалось.

Им овладела огромная, неистовая радость, когда хочется кричать на весь мир. Он обернулся еще раз.

А эхо все еще переговаривалось ликующими голосами…

Говорят, самые счастливые люди на земле — матери. Если это так, то тогда самой счастливой среди них должна быть моя бабушка. Судите сами, она родила троих сыновей, и дочь, а от них разрослось потомство, способное заселить небольшой аул. И каждый сыт, одет и обут.

Первым у нее появился на свет мой отец Косембай. Теперь он работает главным бухгалтером в колхозе и, значит, имеет право на двойной почет — по должности и по старшинству в семье. Средний ее сын Асембай стал передовым чабаном, поэтому его частенько посылают то в Москву, то в Алма-Ату — на выставку или на совещание. У третьего сына, Есельбая, тоже все сложилось удачно. Он окончил аспирантуру и теперь готовит диссертацию, работая в районном центре на очень ответственном посту. Словом, бабушка вывела своих сыновей в люди. Ну, а дочь, спросите вы? Маржапия родилась последней и потому, как и все младшие дети в семье, стала баловнем матери и братьев. Она росла как принцесса на горошине и стала изнеженной и капризной. Она и до сих пор считает, что ей все можно, что люди живут ради нее. А бабушка продолжает по привычке баловать ее. Недавно она выдала Маржапию замуж, да не за какого-то парня, а за самого красивого в нашем ауле джигита.

Когда у бабушки родились дети, она начала мечтать о первом внуке. Но вот ей подарили внука, а за ним пошли другие внуки и внучки. И теперь бабушка с нетерпением ждет первого правнука, которого должен преподнести, конечно, первый внук.

А первый внук — это я. Мне в этом году исполнилось только семнадцать лет — возраст, сами понимаете, еще не подходящий для женитьбы. Да, признаться, нет и такой девчонки в нашем ауле, которая мне бы понравилась по-настоящему. Но у бабушки были свои расчеты.

— Вот бы найти еще моему Женисбеку невесту-раскрасавицу, потом дождаться их первое дите, и больше мне ничего не нужно, — так сказала она соседке прямо в моем присутствии.

Соседка, конечно, уставилась на меня во все глаза: как, мол, сможет он оправдать надежды своей бабушки? Мне было и неловко и смешно, но я сделал вид, будто ничего не понял. Только подумал: «Милая, милая моя бабушка! Еще настанет время, когда ты увидишь и мою невесту, и невесту твоего самого младшего внука Есета. И будут у тебя правнуки. Да только тогда захочется тебе уже праправнука иметь!»

Мне, казалось, что у нее впереди много-много лет жизни: ей только шестьдесят три года и движения ее по-молодому легки и проворны. А бабушка точно подслушала мои мысли и сказала своим собеседницам:

— Что-то неладно с желудком, ноет и ноет такой-сякой. Все во власти аллаха! Сколько позволит пожить — никто не знает. Надоем ему, уберет с грешной земли и успокоится.

В последние месяцы она тщательно готовится к приходу костлявой, хочет встретить ее как подобает нарядной. В ее деревянном сундуке, крашенном в черный цвет, лежат — ждут не дождутся своего часа — еще не ношенные бархатные камзолы. Зеленый подарил мой отец, коричневый — Асембай, а голубой привез из города третий сын, Есельбай. От братьев не отстала и Маржапия — сшила ей камзол из черного бархата. Временами бабушка пересыпала подарки гвоздикой и снова прятала на дно сундука. А уж сколько платьев из шелка и атласа она приберегла для своих похорон — не сочтешь, собьешься. Пожалуй, их хватит на всех старух из нашего аула.

А пока позволено жить, она ходит в платье из дешевой ткани и поношенном пиджаке моего отца. Бабушка вечно в хлопотах по хозяйству. Придет, бывало, в гости и глядит: тут нужно помочь или там что-то сделать. А наряд, как известно, в таком случае не помеха. Вот и некогда ей носить красивое платье за нескончаемыми заботами.

Говорят, мой отец хороший работник в колхозе, но у себя дома худшего хозяина, наверное, не сыскать. Навезет дров телегами, а уже через месяц нечем топить. Хоть ноги суй в печку вместо дров, как говорится у нас, казахов. Тогда-то и вмешивается бабушка.

— Женисбек, — говорит она, — а ну-ка, запряги коня.

Я охотно выполняю ее распоряжение, мы с ней запрягаем в телегу нашего старого мерина и отправляемся добывать топливо — собираем кизяк на выгоне, жнем серпом курай или рубим кетменем таволгу.

Потом она отправляется к Асембаю и до поздней ночи крутит древнюю швейную машинку — щуря слезящиеся глаза, шьет, чинит старую одежду его детишек. У среднего сына целая орава сорванцов: всюду-то они бегают и суют нос, одежда так и горит на них.

В доме Есельбая она берется за другие дела. Едва переступив, порог, она тут же вновь появляется на улице с просторной хозяйственной сумкой в руках и обходит магазины райцентра, добросовестно выстаивая в очередях.

Как всегда, старается не отставать от братьев их сестренка Маржапия. В последнее время она торчит у нас часами и настойчиво твердит одно и то же, что она, мол, в положении и как никто нуждается в помощи матери, а значит, мать должна перейти на жительство к ней.

На месте бабушки я бы давно не вынес и сбежал подальше от жизни такой. Ни присесть тебе, ни полежать — «Мама, то, мама, это». Но ей, видно, большего и не нужно от судьбы, так бы и суетилась весь век вокруг детей и внучат. Вероятно, все матери устроены на эдакий манер. У нас, у казахов, это называют так: входить в дом с дровами, а выходить с золой. Во всяком случае, я слышал своими ушами, как бабушка говорила:

— О аллах, если хочешь узнать мою мечту, послушай: хочу умереть рабой своих детей.

Как видите, это ее собственные слова. И аллах охотно идет ей навстречу: чего-чего, а хлопот из-за внуков и детей у нее всегда предостаточно. И бабушка этим довольна. Со светлой улыбкой она бегает из дома в дом, откуда только сил хватает!

Но иногда лицо ее мрачнеет. Ей хочется, чтобы ее многочисленное потомство проживало в мире и согласии между собой, а у потомства свои сложные отношения, свои счеты друг к другу, и это причиняет ей боль.

Вот передрались между собой ее внуки, она срывается с места, расталкивает драчунов, успокаивая слабого и увещевая сильного. Когда ее терпению приходит конец, она поднимает к небу глаза и горестно говорит:

— О аллах, аллах… Ну, за что ты заставил жить меня среди этой грызущейся своры?! Может, ты избавишь их от меня?!

В такие минуты борозды на ее лице прорезываются глубже, темнеют. Сама она от горя становится маленькой, такой маленькой, что кажется, ее можно взять в горсточку. Тогда мне хочется упасть ей в ноги и просить прощения за те горькие минуты, что ей доставил лично я. И в этот момент в мою душу пробирается сомнение: а так ли уж счастлива моя бабушка?