— Ну и негодник ты, Самат. Разве ты не видел могилы, когда распахивал Уйжыгылган? Где же были твои глаза?

— Что ты мелешь, старик? — взорвался Самат. — Кто негодник? Это я-то негодник? Самат — Герой Труда! Вот кто такой Самат! А ты сейчас же уходи отсюда. Тьфу!

И Самат побежал к своей машине, потрясая кулаками.

— Ишь какой пес, — пробормотал рассерженный Бекен: признаться, он до сих пор побаивался Самата.

Самат проехал мимо, страшно скаля зубы из кабины, и это довело старика до белого каления. «А что же предки?! Где их карающие тени?! Неужели они не в силах проучить этого сопляка?!» — подумал он в отчаянии.

Из-за холма послышался рокот мотора, и вскоре Бекен увидел трехтонку. Грузовик поравнялся с комбайном и медленно пополз рядышком, принимая зерно, а из кабины тяжело вылезла Сабира, пошла по скошенной полосе. Было заметно, что ей уже тяжело ходить.

Потом она вернулась в машину, и шофер крикнул Бекену:

— Дедушка, идите сюда! Мы вас подвезем.

Сабира вышла из кабины и стала неловко перелезать в кузов.

— Дочка, зря ты это. Я бы сам поехал наверху, — пожурил ее Бекен, довольный, однако, оказанным почетом. — Понимаешь, дочка, не привык я ездить в этой коробке.

И с помощью шофера Бекен тоже забрался в кузов.

— А здесь и в самом деле удобней. Пожалуй, останусь здесь, — заявила Сабира.

В кузове и вправду было хорошо. Машину мягко, убаюкивающе покачивало на стерне. От зерна поднимался густой аппетитный запах, точно от парного молока.

— Дедушка, вы еще сердитесь на меня? — спросила Сабира спустя некоторое время.

Бекен смутился. Прямота, с какой повела Сабира разговор, застала его врасплох.

— Отчего же, милая, почему я должен сердиться? — промямлил он беспомощно.

— Мне говорили о могилах. Да только уже после. А вы, наверное, считаете, что я виновата во всем. Дескать, велела вспахать.

— Милая, я знаю, что ты ни при чем. Сегодня узнал, — сказал он виновато и посмотрел на Сабиру так, точно молил о прощении.

— А где они были, могилы? — спросила Сабира.

— Оставим разговор. Теперь уж этого никто не знает. Были они, а ныне их нет уже, — ответил Бекен.

— Напугал вас Самат. Повлиял, как говорится, — усмехнулась Сабира.

— А как же не повлиять-то. Недаром говорят: «Если колотушка будет крепкой, кол из кошмы в землю войдет», — сказал Бекен благодушно и даже настроился поведать Сабире одну из семейных притч, было начал: «Еще в давние времена один из наших дедов…»

Но Сабира уже погрузилась в собственные мысли. На лбу ее собрались глубокие складки. Захватив горсть зерна, она задумчиво пересыпала его из ладони в ладонь.

— Этот хлеб пойдет на семена, — произнесла она, грустно улыбаясь чему-то. — На другой год они отправятся во тьму. Чтобы солнце увидела другая, новая, жизнь. Вот так-то, дедушка.

В сером выгоревшем небе висели крутолобые белые облака. Оттого что машина бежала резво, они казались неподвижными. А может, на месте стояла машина и, наоборот, стремительно летели облака? Кто знает…

Еще осенью на высоком холме построили новый скотный двор. Отсюда новому сторожу Жолбаю видна вся центральная усадьба колхоза, расползшаяся по низине.

Теперь стояла зима. Жолбай, парень лет двадцати пяти, забрался по пояс в сено, что собрано возле ворот, и, уютно закутавшись в просторный тулуп, смотрел на свой аул. После обеда морозец усилился, стал колючим и так больно щипался, что круглое лицо Жолбая с большим плоским носом покраснело. Широкие ноздри Жолбая раздувались, ловя запах сухого сена. Порой морозный настой полыни становился чрезмерно крепким, и сторож, морща нос, с удовольствием чихал.

Он знал, что в такой морозный день темно-зеленое сено, сложенное на крыше скотного двора, невольно притягивает взоры людей, напоминая о минувшем жарком лете, о густых душистых травах, росших по лугам. И когда с востока тянет пронизывающей стужей, запах сена сползает с холма и плывет по аулу, опьяняя все живое. Скотина задирает морды, и, раздувая ноздри, долго смотрит туда, где сидит он, Жолбай.

День приближается к концу. Вот уже солнце становится красным, как догорающие угли, уходит за горизонт, обливая снежную даль густой багровой краской. Мороз еще жестче сжимает степь в своих ледяных лапах. Дым, вырывающийся из труб, в сумерках тяжелеет, долго стоит над крышами.

При скотном дворе построена теплая сторожка. Но Жолбай предпочитает этот стожок сена, потому что так ему лучше виден дом, стоящий на краю аула. Дом как дом. Только столб дыма, поднимающийся над этим домом, совсем не по морозу жидок и немощен. В этом для Жолбая таится какая-то загадка. «В доме достаточно угля и дров. Того, что запас Джунус, хватит на две зимы. Тогда почему же так скупо тянет печь?»-думает сторож.

В этом доме живет Асиля. Ему видно со своей высоты, как ходит она по двору, загоняет скотину на ночь. Скоро стемнеет, в доме зажжется огонь, и мать Асили задернет занавесками окна. В том, что это сделает мать, а не сама Асиля, Жолбай не сомневается: за часы своих дежурств он уже изучил привычки жителей этого дома. Ему известно точно, что потом у них сквозь занавески всю ночь будет пробиваться свет.

Так, зарывшись по пояс в сено и забыв про мороз, он не сводит глаз со светящихся окон, следит за тенями, что изредка падают на занавески. Он так поглощен этим, что совсем забывает об одиночестве. Жолбаю кажется, будто он уже сидит в том доме и тихо беседует с Асилей. Он представляет себе, как Асиля временами меняет сыну пеленки или кормит его грудью…

Только он нарисовал себе образ Асили, как от ее дома отделилась темная фигурка и направилась прямо к скотному двору, срезая расстояние по бездорожью. Вначале Жолбай не поверил своим глазам: неужели это идет, проваливаясь в снегу, Асиля? Разве не об этом он мечтал ночами, вот так же сидя в сене?

Теперь мечта его сбывалась — к нему шла наяву сама Асиля. Сердце его забилось часто-часто; волнуясь, он выскочил из стога, забегал по двору, стараясь занять себя хоть чем-нибудь. Он чувствовал себя так, будто он сейчас у всех на виду, будто за ним пристально следит весь аул. Он невольно оглянулся по сторонам. Но сумерки уже спрятали первые огни колхозного клуба. Оттуда долетали голоса. Пели какие-то девушки. Прозрачно лилась знакомая мелодия, морозный воздух отчетливо доносил слова песни:

— Здравствуй, Жолбай!

Асиля перевела дыхание: видать, очень спешила и вот запыхалась, воюя с глубоким снегом.

Жолбай навсегда запомнил ее смуглый румянец, тонкий профиль и благородную осанку, которая смиряла самых дерзких парней. «Теперь она похудела, лицо осунулось, побледнело. И сколько печали в ее карих глазах. Но все-таки она даже краше прежнего», — сказал себе Жолбай.

На Асиле то же короткое пальтишко из плюша, в котором она ходила в десятый класс. Теперь оно стало совсем стареньким, и Асиля его надевает только для работы по хозяйству. Но Жолбай помнит отлично, как она впервые появилась в школе в этом пальто. В тот день он без конца вертелся за своей партой — глядел на Асилю. Учителю надоело делать ему замечания, и он выставил Жолбая за дверь.

Ах, какой прелестной была Асиля в ту пору! Плутовка прекрасно знала это и надменно задирала нос. Иногда она была не прочь посмеяться над каким-нибудь простаком вроде него, Жолбая. Однажды Жолбай, как обычно, не сводил с нее зачарованного взгляда, а коварная красавица делала вид, будто ничего не замечает, но потом подняла прекрасные глаза и неожиданно подмигнула, вогнав бедного Жолбая в краску. Вот какой была она раньше, Асиля!

— Дай немного сена, — сказала несмело нынешняя Асиля, и Жолбай увидел в ее руках веревку.

Вначале он удивился. Зачем ей сено, если около дома стоит небольшая, но собственная скирда? Она будто прочла этот вопрос в глазах Жолбая и покачала головой.