— Я говорю правду! Мой папа погиб на войне!.. На Отечественной! — закричал Канатай.

На глазах его выступили слезы, он стиснул кулаки, и мы поняли, что еще слово — и Канатай кинется в драку. Гришка, сообразив что-то, миролюбиво сказал:

— Ну, ладно, ладно! Я шучу, неужели не видишь? Давай-ка лучше покончим с этим делом.

Канатай насупился и опять подставил руку. А вскоре мы рассматривали последнее произведение Гришкиного искусства. Кожа вокруг свежей наколки покраснела и распухла, местами выступили капельки крови.

— Ничего себе картинка, а? — похвалил себя Гришка, впрочем, уже без воодушевления.

Ради приличия мы поддакнули. Теперь разговор не клеился. Канатай то и дело щупал руку, сузив маленькие ноздри. Гришка заскучал, начал зевать, а я глядел, как изо всех сил бунтует речка и, пенясь, скрывается под мельницей. Потом она выходит на простор и разливается по ущелью широким спокойным потоком. Глубина ее здесь не достает и до щиколоток, а местами и вовсе видна галька, покрывающая дно.

Шум воды делал неслышной работу жерновов, но, если присмотреться, можно было заметить, как от их вращения слегка подрагивала мельница, сложенная из толстых бревен.

А с обеих сторон на мельницу надвигались склоны ущелья, поросшие карагачом, жимолостью и тальником. Осень уже опалила листья, но они еще крепко держались на ветках. Между зарослями тальника бежала дорога, поднимаясь от речки в гору. Впрочем, для того, кто шел с горы, дорога спускалась к речке.

Так она спускалась и для меня, когда час назад я ехал сюда вместе с Канатаем и его матерью Биби. Их пегая лошадка, запряженная в подводу, стояла сейчас в тени, а сама Биби на мельнице набивала мешки мукой.

На дороге за нашей спиной зацокали копыта. Мы обернулись разом. За кустами тальника мелькали морда лошади и малахай возницы. Но вот он миновал последний поворот, выехал к мельнице, и мы увидели мужчину, который дремал, свесив голову на грудь. Лошади привычно остановились, а возница еще некоторое время сидел неподвижно. Потом шевельнулся, отгоняя мух, и поднял голову.

— Эй, Крешке! Крешке, выходи! — закричал он спросонья.

— Это мой родич Шинтемир, — пояснил нам Гришка с улыбкой и, поднявшись, сказал приехавшему: — Что кричишь? Я здесь, Шинеке!

— А, ты здесь! — обрадовался Шинтемир. — Крешке, мука готова?

— Готова, готова! Ждет тебя, Шинеке, с утра, — сказал оживившийся Гришка.

Тут показалась Биби, и я увидел, как у Шинтемира вначале полезли брови на лоб от удивления, а потом рот едва не растянулся до ушей.

— Ба, это ты? Как ты здесь очутилась, душа моя? — воскликнул Шинтемир.

А Биби улыбнулась сквозь мучную пыль, покрывавшую ее лицо, показав крупные белые зубы, мельком взглянула на нас с Канатаем и сама спросила его зазвеневшим голосом:

— Нет, лучше ты мне скажи: ты-то каким здесь чудом?

— Э, наши аулы — соседи, — пояснил Шинтемир, хитро прищурившись, потом засмеялся, и вместе с ним засмеялась Биби.

Шинтемир слез с телеги и подошел к нам. Только теперь я заметил, что у него вместо одной ноги протез. И еще мне показалось знакомым его лицо. Но мы встречались впервые, я знал это точно. Значит, он был чертовски похож на кого-то, с кем мне приходилось жить чуть ли не бок о бок.

А Шинтемир тем временем поздоровался за руку с Биби и Гришкой. И Биби сказала с гордостью:

— А это мой сын Канатай.

Шинтемир посмотрел на Канатая:

— Большой уже. Почти взрослый парень.

Мне почудилось, что в его голосе прозвучала сдержанная грусть.

— Сынок, поздоровайся с дядей! Золотце мое, подай дяде руку, — сказала Биби Канатаю.

Что-то не понравилось Канатаю в Шинтемире, руку он протянул с заметной неохотой, но Шинтемир крепко сжал ее и держал в своей руке, пока Канатай не потянул ее назад.

Гришке надоело быть на заднем плане, и он, откашлявшись, подал голос, указав на туго набитые полосатые мешки, сложенные у входа в мельницу:

— Ну, Шинеке, вот твоя мука. Молодежь, — он кивнул в нашу сторону, — молодежь мигом погрузит ее на подводу. А мы пока примем по чашечке чая. Просим и тебя, Биби.

— Разве что по чашке, — произнесла Биби, словно бы нерешительно, но мне-то было заметно, что Гришкино приглашение пришлось ей по душе.

Эта троица ушла в кособокий домик с одним окном, прилепившийся к мельнице, а мы принялись грузить мешки на подводу Шинтемира.

— Что он, ваш старый знакомый? — спросил я, не утерпев.

— Впервые вижу, — буркнул Канатай.

Первым из тех, троих, появился Гришка. Лицо его раскраснелось, вспотело от горячего чая. Видно, не обошлось и без водки. Гришкины глаза маслено поблескивали.

— Ну как, ребятишки, отменный помол? — весело осведомился Гришка и похлопал по литому мешку. — Для хорошего человека не жалко и жерновов. Таким, как Шинтемир, жить бы и жить тысячу лет.

И Гришка принялся на все лады расхваливать своего приятеля. Потом подмигнул мне: мол, отойдем на минутку. Мы отошли в сторонку и присели на один из валунов, что так щедро усеяли окрестности мельницы.

— Ну, что-нибудь понял? — спросил он оживленно. — Канатай-то, оказывается, сын моего родича. Как тебе это нравится, а?

— Шинтемира, что ли? — Я чуть не проглотил язык от удивления.

Я был готов предположить что угодно, только не это.

— Тсс… Что кричишь?.. Так вот, я догадался по их разговору, ну, между Шинтемиром и Биби, — пояснил Гришка хвастливо. — Если не веришь, сравни: Канатай — прямо вылитый Шинтемир. Как две капли, понимаешь?

Как же я не заметил сам! Ведь мы с Канатаем жили почти бок о бок, а я-то не сообразил.

— Вот тебе и Шинтемир, и Биби! — Гришка покачал головой.

Вскоре из домика вышли Биби и Шинтемир. Батистовый платок на голове Биби слегка сдвинулся, открыв черные волосы, не тронутые сединой. И вообще, глядя на стройную, с высокой грудью Биби, никогда не подумаешь, что ей уже за сорок. Шинтемир казался ниже ее ростом. Он ковылял рядом с Биби и старался ее в чем-то убедить.

— Так вот оно что! Теперь вспоминаю, — произнес Гришка задумчиво. — Как-то мы крепенько выпили с Шинтемиром, уж не помню, в какой праздник, а может, и просто так. Только он рассказал мне одну историю… Ты, конечно, не знаешь — тогда ты пешком под стол ходил, а может, и вовсе еще не родился, — а ведь Шинтемир был председателем в вашем колхозе. После того как вернулся с фронта без ноги. Вокруг одни бабы, даже бригадиры. Одна из них, говорят, красивая была. Мужа на фронте убили; она погоревала, погоревала, да жизнь-то свое берет. Ну и началось у них. Шинтемир, видишь, какой незавидный. Но у них по правде началось, по-настоящему. Полюбили, значит. Вот какие, парень, дела. Только он держался, Шинтемир, значит. Все-таки дом, семья, и председатель колхоза, понимаешь, ответственность… Да ехали они как-то вдвоем на подводе, насчет покоса, что ли. Она остановила лошадь, сошла с подводы, мол, посидим, говорит. Потом говорит: «Ну, что ты, не мужик разве?»- и плачет. Вот он и не устоял…

Потом узнала жена, а детишек шестеро, разве от них уйдешь, всех кормить надо, и началось… В райкоме, представляешь, выговор — аморалка, говорят, давай на другое место. Знаешь, как в песне: «Тем и кончилась любовь». Видать, Биби и была той бригадиршей.

Если Гришка только догадывался, то я знал точно, что Биби когда-то была бригадиршей. Мне говорили об этом не раз.

— Теперь Шинтемир пасет скотину в соседнем колхозе. Хочу, говорит, Крешка, вернуться в родной аул, да жена и дети против, — заключил Гришка и вздохнул.

Свои мешки мы погрузили в два счета. Потом распрощались с Гришкой, и наш маленький обоз медленно пополз в гору.

Мы с Канатаем ехали на нашей телеге, Биби перебралась на подводу Шинтемира. Они сидели рядышком, свесив ноги.

— И чего они там? — занервничал Канатай.

— Да пусть поговорят. Что тебе, жалко? — сказал я ему с упреком.

— Жалко! — отрезал Канатай и надулся.

Наша чалая лошадка трусила легкой рысцой, кобыла Шинтемира тоже прибавила прыти, мы только и слышала ее «цок» да «цок». Потом дорога выскочила из лощины, тяжело полезла на взгорье, и нам пришлось спешиться, чтобы облегчить труд нашей чалой.