— Мама, давай ведро. Я мигом принесу.
Что тут началось! Мама взвилась, словно наступила на горячие угли, разорвала в клочья небеса, разнесла в пух и прах горы. А бедную Тану похоронила под семью слоями земли, извлекла назад, на свет божий, похоронила вновь: и такая, мол, она, и сякая, и лентяйка, и нет у нее почтения к старшим… Слова ее свистели, точно пули, такие же безжалостные, разящие наповал.
Мать, всегда нежная и чуткая к сыну, теперь будто ослепла и не видела, как каждое грубое слово, сказанное о Тане, ранит его. И совсем уж ей было наплевать, что Тана тоже чье-то любимое дитя, выращенное в заботе и ласке.
После ее сегодняшней выходки он сказал себе: «Хватит, сыты по горло. Сегодня же отделюсь от родителей. Что бы потом ни случилось, но сегодня же переедем».
Он ушел, даже не выпив чашки чаю. Полдня искал квартиру, но люди повсюду ему отказывали — то ли не желали тесниться, то ли не хотели ссориться с его отцом. И только старый Жаппас предложил ветхий домик, в котором он раньше жил со своей старухой. Вид домика не вызывал особой радости, но все-таки теперь была крыша над головой, и Узак решился.
Прямо оттуда Узак отправился к председателю колхоза и попросил машину. И вот теперь он едет за Таной и своими пожитками.
«Так что же я скажу отцу?»- уже, наверное, в двадцатый раз спрашивал он себя.
— Приехали! — объявил шофер. — Только уж ты, Узак, не задерживайся. У меня времени в обрез.
Он остался в кабине, зевая во весь рот и поглядывая с любопытством на дом Узака, ждал спектакля.
В дом Узак вошел с бешено бьющимся сердцем.
— Узакжан, где же ты пропадаешь, сынок? А мы-то ждали тебя к обеду, — сказала мать с мягким укором.
Она свернула натеребленную шерсть, видимо собираясь его кормить.
— А где отец? — спросил Узак, заранее обмирая.
— Не знаю. Был только здесь, потом ушел куда-то по делам.
Мать подошла к печи, пощупала чайник.
— Еще не остыл. Умойся тепленькой водичкой, светик мой. Давай-ка я полью. — Она взяла чайник и уже другим тоном крикнула:- Тана! А ну-ка разогрей суп. Да поскорей! Неужто не видишь, что муж твой голодный?!
— Не нужно, мама, я не буду обедать, — заявил Узак. Он добрел до стула, стоявшего у окна, плюхнулся, будто принятое решение отобрало у него последние силы, и, глядя мимо матери, тихо сказал:
— Мама, мы уходим от вас.
Он хотел добавить по привычке «если разрешите», но подумал, что это теперь не имеет значения.
— Как это уходите? Куда? — опешила мать.
Она уставилась на него ошеломленно, потом перевела взгляд на Тану, появившуюся в комнате. Но жена и сама еще не могла сообразить, что к чему. Только почувствовала, что происходит нечто особенно важное в их жизни, побледнела, широко раскрыла глаза.
— Да, мы уходим от вас, — повторил Узак, обретая уверенность, потому что самый высокий барьер остался позади. — В общем, мы переезжаем, мама. Я человек самостоятельный и хочу жить отдельно. У меня своя семья. И вот теперь появился дом. Жаппас предложил нам времянку. — Он повернулся к жене:-Тана, собирайся поскорее. Машина у двора.
— Выпил хотя бы чаю, — предложила растерявшаяся Тана.
— Некогда! Шофер не будет ждать!
Узак шагнул к постели, скатал ее и начал связывать. Он прятал глаза от матери, у него бы не хватило мужества выдержать ее умоляющий взгляд. Он слышал, как она тихо всхлипывает, приговаривая:
— Сыночек, а отец?.. Отец-то… подождал бы отца…
Стараясь подавить в себе жалость, он прикрикнул на жену, которая стояла еще в нерешительности, испуганно поглядывая на свекровь.
— Пошевеливайся, пошевеливайся! Я же сказал: машина ждет! Оделась бы хоть!
Он кликнул шофера, вместе с ним разобрал кровать и отнес по частям на машину. Затем он погрузил постель.
— Кажется, все! — сообщил он шоферу.
— Э, стоило из-за этого гнать машину? Не мог перенести на своем горбу? — беззлобно пошутил шофер.
Вышла наконец-то собравшаяся Тана. Узак посадил ее в кабину, а сам полез в кузов. Шофер завел мотор, машина мелко затряслась, готовая сорваться с места. И тут, словно из-под земли, появился отец Узака. Узак точно окаменел, а шофер выглянул из машины и заглушил мотор.
— Как печка-то в доме Жаппаса? Небось развалилась? — спросил отец.
— Ничего, зажжем примус, — пробормотал Узак.
— Ты там смотри не застуди Танаш, — сказал отец с присущей ему сдержанностью.
Отец совершенно спокоен, точно давно был готов к тому, что сын в один прекрасный день покинет его без всякого предупреждения. Он приблизился к машине, проверил спинку кровати, прочно ли стоит у борта, потом сказал: «подожди-ка», сходил в сарай, принес кусок старой кошмы, положил между бортом и спинкой кровати, чтобы не поцарапать краску.
А что уж творилось у него в душе, сколько горечи отныне осядет на ее дно, этого не знает никто, подумал Узак. Нелегко ему придется. Теперь о нем пойдет молва: дескать, человек, который собственного сына выжил из родного дома. Но отец был гордый. Он отошел, отвернулся, деловито поправил покосившийся кол у забора, словом, сделал вид, будто не происходит ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. И все же сколько ни крепись, а когда начнешь провожать глазами машину, увозящую твоего сына, они тебя выдадут.
Шофер опять запустил мотор, и мать, с приходом отца тоже взявшая себя в руки, не выдержала, заголосила:
— Сыночек!.. Да что же ты мать родную…
Но отец сейчас же остановил ее, только гаркнул:
— Замолчи, старая!
Обычно сероватые, глубоко запавшие глаза отца покраснели, точно два кристалла раскаленной соли, и сердито впились в лицо матери.
Машина тронулась и покатила по улице мимо соседей, которые — и стар и млад — высыпали из дверей, будто увидели свадебное шествие. Они стояли у своих оград, перешептывались и указывали пальцами.
Узаку стало больно и за себя, и особенно за отца. Получилось, что он обесчестил отца, бросил его в грязь. И сам он навсегда покидал отчий дом, где родился и вырос. Было жалко непутевую мать. В общем, получилось так, что почему-то все они четверо — несчастные, неудачливые люди. К горлу подступил горький ком, Узаку хотелось заплакать навзрыд. Стараясь подавить готовые выплеснуться рыдания, он ухватился за борт машины, поднялся и подставил лицо хлесткому ветру, летящему навстречу.
День выдался пасмурный, неприветливый. На дороге еще держалась грязь. Навоз и мусор, всю зиму пролежавшие под снегом, теперь оттаяли и, перегорая, издавали резкий неприятный запах.
Машину подбрасывало на ухабах. От тряски и пронизывающего ветра Узак немного успокоился.
Один за другим мелькали и оставались позади дома с облупившимися, промокшими за зиму и весну стенами, а вот показалась и крытая железом крыша нового дома Жаппаса. Перед ним — покосившаяся развалюха, построенная еще в первый год существования колхоза. Теперь она встречала новоселов грязными стенами с осыпающейся штукатуркой и осевшей крышей, а единственное ее окно смотрело на мир, точно глаз измученного болезнями человека.
«Ничего, пока сойдет и это. Продержимся первое время. Потом, будем живы-здоровы, построим себе настоящий дом», — подумал Узак, стараясь себя подбодрить, потому что вид этой лачужки мог повергнуть в уныние кого угодно.
— А вот он и ваш дворец, — сказал шофер, остановив машину, и вылез из кабины.
Узак спрыгнул на землю и помог выйти Тане, которая еще пребывала точно в полусне и до сих пор не могла толком понять, что же происходит. Последними на сцене появились Жаппас и его жена. Старик поздравил Узака и Тану с началом самостоятельной жизни. А старуха вдруг рассердилась:
— Что же отец и мать отпустили детей одних? Ишь, вон какие беспомощные!
— Не слушайте ее, ребята. Говорят, караван снаряжается уже в дороге. Пройдет срок, и у вас все будет: и кров и другое, — заверил Жаппас, стараясь развеять тягостное впечатление от слов старухи.
Вещи перетащили в дом. Кровать поставили во второй комнате, в передней сложили немногочисленную кухонную утварь. Когда Тана застелила кровать, жена Жаппаса изрекла: