— Можно считать, что очаг вы свой зажгли, милая моя доченька. Живите теперь счастливо!
Благословив новоселов, старики ушли. Шофер тоже пожелал всего доброго, сел за руль, укатил в правление, и молодые супруги, пожалуй, впервые в жизни остались по-настоящему одни. Это было еще неведомое им обоим ощущение, и застало оно Узака на единственном стуле, а Тану — у окна.
Они молчали, настороженно вслушиваясь в необычную тишину, которая окружала их, вырвав из шумного многолюдного мира. Что-то она им уготовила, эта тишина?
Наконец Тана, точно освободилась от невидимых пут, тихо подошла к Узаку, запустила пальцы в его густую шевелюру и начала расчесывать его спутанные волосы. Потом она обняла голову мужа, прижала к груди. Узак вздохнул, точно проснулся, и притянул Тану к себе. Ему показалось, что он слышит стук двух сердец: ее и маленького. Но бились они, оба сердца, одним ритмом.
Узак поднял голову, заглянул в глаза жены, улыбнулся ей. Она ответила нежной улыбкой, и на него вдруг обрушилась волна огромного, безмерного счастья. Тана прочла это в его глазах, застыдилась, покраснела и, смущенно смеясь, закрыла его лицо ладонями.
— Не смотри так. Мне стыдно, — прошептала она, едва касаясь горячими губами его уха.
Лаская его, она всегда говорила шепотом, точно стеснялась своих слов.
— Ой, ты же голодный! Сейчас приготовлю поесть! — вспомнила Тана.
Узак засмеялся, покачал головой, удерживая Тану. Он забыл и об уходе из дома, и о недавней горечи. Все это смыло нахлынувшим счастьем.
Он нежно взял ее ладонь, поднес к своему лицу. Только подумать, во что превратились руки его жены всего лишь за один год! Когда-то тонкие нежные пальчики Таны теперь потрескались, покрылись мозолями, отекли.
Тана испугалась, виновато сказала:
— Сама не знаю, отчего руки стали такими?
Она высвободилась из его объятий, ушла в переднюю, и он услышал, как она там разжигает примус, гремит сковородкой. Потом в комнату вкрадчиво вполз аромат тающего сала, к нему добавился кружащий голову запах жареного мяса.
«Ну, вот и началась наша самостоятельная жизнь», — сказал себе Узак.
Он обвел хозяйским глазом стены, наскоро побеленные женой Жаппаса. Жидкий раствор голубоватой извести не смог скрыть трещины, разбежавшиеся по стенам, точно паутина. Потолок прогнулся под тяжестью времен, перекрытия выступали, словно ребра. Штукатурка местами обвалилась, и потолок походил на шкуру плешивой лошади. От потолка к полу бежали желтые следы потеков. Видать, в дождливую погоду под этой крышей было не очень-то весело. И все это венчал гнилой запах брошенного жилья, крепко обосновавшийся в доме.
— Узак, иди мыть руки! — позвала Тана.
Потом они расстелили на чемодане скатерть и принялись за еду, и еще никогда обед не казался Узаку таким вкусным.
— Ты теперь далеко не уезжай, — сказала Тана, — одна я боюсь.
— Никуда я не поеду, — успокоил ее Узак, уплетая мясо. — Председатель обещал не посылать в дальние рейсы. Пока ты не родишь. — Он соскреб ложкой по дну алюминиевой миски и заключил:- Вкусно, никогда еще такое не ел.
— Видать, мало я приготовила. Ты совсем не наелся.
— Да что ты! Я сыт! Вот так наелся. — И он провел ребром ладони по горлу.
— Тогда на ужин я сварю побольше.
— Куда же еще ужинать?! Уж лучше отдохни. Небось устала за день. Давай-ка сегодня ляжем пораньше.
— Ну, теперь я отдохну. Хлопот-то в этом доме — тебя покормила и все, — вздохнула Тана.
За окном понемногу начало смеркаться, а они так и пробыли дома до вечера. Сидели колено к колену, обсуждали дела. Может, постороннее ухо сочло бы их заботы мелкими, незначительными. Им же казалось, что нет сейчас ничего важнее, и Узак готов был бесконечно вот так сидеть рядышком с Таной и говорить, говорить…
— К майскому празднику я куплю какой-нибудь простенький халат. Такой, чтобы посвободнее и чтобы недорого стоил, — сказала Тана.
— Почему же дешевый? Купим хороший и дорогой, — возразил Узак.
— Зачем тратиться? Мне бы только сейчас поносить, Пока я в положении.
— Все равно купим дорогой! Пусть люди не думают, будто живем в недостатке, — твердо заявил Узак.
В комнате стемнело. Темнота спрятала от него лицо жены. Теперь он угадывал Тану по ее голосу, теплому дыханию. Тана было поднялась зажечь лампу, но Узак удержал ее. Ему нравилось сидеть с женой впотьмах и знать, что она здесь, около него.
— Ты не озябла? — спросил он и, обняв Тану за талию, привлек к себе.
Еще вчера Тана легонечко бы засопротивлялась, зашептала: «Не надо, Узак. Вдруг заглянет мама, стыд-то будет какой!»
А теперь она сама приникла к нему, спряталась в его объятиях. Узак пощекотал ее шею, поцеловал в выпуклый чистый лоб, уткнулся в ее волосы, вдыхая их аромат.
— Узак, Узак! — позвала она, вдруг встревожившись.
— Что, Тана? — откликнулся он неохотно, ему не хотелось нарушать очарование этого вечера.
— Узак, мама очень рассердилась на нас.
Узака передернуло, словно ему за шиворот плеснули ледяной воды.
— Узак, мы, наверное, поторопились, правда? Ты всегда такой нетерпеливый. Можно было сегодня сказать и подождать денька три, а потом и переехать. Чтобы никому не было обидно.
Узак молчал, стараясь подавить в себе возвращающуюся боль.
— Отец даже вида не подал. А ему-то уж совсем обидно, правда, Узак?
— Да, — сказал Узак и тяжело вздохнул.
За окном зашуршало, потом кто-то невидимый чуть слышно забарабанил по стеклу, они прислушались и поняли, что пошел дождь.
— Бедненькие родители. Сидят сейчас одни-одинешеньки, — печально промолвила Тана.
Узак встал со стула, потянулся, разминая затекшие мышцы, и попробовал отшутиться:
— Почему бедненькие? Может, сидят, как и мы, в обнимку, и тоже им хорошо.
Он решил, что лучше всего сейчас шутить, разговаривать в полный голос, побольше и поэнергичней двигаться, иначе пропадешь от тоски, иначе задохнешься, потому что горький комок опять застрял в горле, сдавил дыхание.
— Узак, а Узак, — продолжала Тана. — Вот у нас родятся дети, потом станут взрослыми, и я говорю: неужели и у нас будет так, неужели и они бросят нас и уедут?
— И правильно сделают! — почти весело заявил Узак. — Милая моя, главное, чтобы мы были вместе, всегда вместе!
Он нашел ее в темноте и бережно поднял на руки.
«И вправду, будут у нас дети. А потом пусть они уезжают, живут своими семьями. А у меня останется Тана», — подумал Узак и осторожно поставил Тану на ноги.
— Можешь зажечь лампу.
Тана пошарила, нашла на ощупь спички, чиркнула одной, другой, зажгла семилинейную лампу, пристроила ее на гвоздь, возле дверного косяка.
В комнате возник тусклый желтый шар света, за его пределами стало черным-черно и таинственно, исчезли стены, и комната показалась большой, неуютной, как безлюдная степь в сумеречный час. «Уж лучше бы сидели в темноте», — подумал Узак.
Тана бродила по комнате, не зная, куда себя деть. Обычно в это время она просеивала муку, замешивала тесто для хлеба, который будет печь завтра, подавала свекру кувшин с теплой водой, чтобы он умылся, словом, хлопотала по хозяйству не покладая рук. И вот теперь сплошное безделье. Единственное занятие — смотреть на него, своего длинного, нескладного муженька. Он тешится, делает вид, будто ему весело, хотя скулы его заострились и глаза грустные.
Узак походил по земляному полу, раза два подошел к окну, попробовал вглядеться в темноту, словно можно что-то увидеть в этакий дождь, поднял фитиль у лампы. Но все равно ничто не менялось от этого — тот же тусклый свет, та же непривычная, угнетающая тишина.
Наконец Тана придумала себе работу, взяла веник из полыни, что оставила жена Жаппаса, принялась мести и без того чистый пол. Видно, стараясь уйти от своих мыслей.
И угадать нетрудно, о чем она думает. Наверное, о том, что вот, мол, ждала, когда они уедут от родителей и она сама станет хозяйкой, и не могла дождаться. Но вот мечта сбылась, а ее это не радует. Ей жалко старых людей, что остались одни. Плачут, поди, и проклинают ее. Может, свекор и не осудит, а уж свекровь скажет непременно: «Заморочила голову нашему сыночку, коварная сноха. Поссорила с ним, опозорила перед аулом». А вина-то ее вся в том, что ни в чем не перечила, даже не посмеялась ни разу вволю и от души с тех пор, как перешагнула порог в доме мужа.
