— Пиалку разбил, жаль, — сообщил он, укладываясь.

— Не беда. Утром попьем из одной, потом купим вторую, — успокоила Тана.

Они поговорили еще немного; Узак хотел было зажечь лампу — для острастки мышей, но Тана воспротивилась, сказав, что не может спать при свете.

А дождь шумел меланхолично, словно задался целью не спеша размыть все вокруг, и в том числе эту старую саманную развалину.

— Узак!

— Что тебе, дорогая?

— Дай руку… Слышишь, какой он беспокойный. И стучится, стучится! Того и гляди, проткнет мне бок. Вот уж озорник-то будет.

— Это хорошо! Родится мальчик, сам его научу озорничать. Пусть никому не дает покоя! Чтобы только и слышно было: «Это сделал он, сын Узака», «Сын Узака шалун».

— Что же из этого хорошего?

— Да я просто так. Ты уж сначала роди.

— Ах, если бы все кончилось благополучно!

— Ну, не плачь! Не надо! Вот увидишь: это не страшно.

— Я уже не плачу.

Сон все-таки сморил Тану. А мысли Узака опять разбежались по сорока дорогам. Он прикинул, что завтра же возьмется за ремонт дома. «Пусть даже только лето проживем в этой халупе», — сказал он себе упрямо. Потом он потравит мышей, иначе не напасешься посуды — шутка ли, каждую ночь швыряться сапогами. И уже не обойтись без печки. До лета еще жить да жить, и, не дай бог, простудится Тана. И вместе с этим нужно начинать собирать материалы для будущего дома.

Лишь теперь он понял, как непросто быть самостоятельным хозяином, какую ответственность он взял на свои плечи.

Тана тихонько охнула во сне. Маленькому не терпелось появиться на свет, он толкнул ее ножкой. Узаку почудилось, будто этот толчок дошел и до него. «Вот уж, действительно, шалун», — подивился он.

Он твердо решил, что, после того, как Тана родит, он первое время будет возле нее, пока она и малыш не окрепнут. И председателю колхоза придется повременить с дальними рейсами, пусть рассчитывает на какого-нибудь другого. А он дальше аула ни-ни. Не дай бог, если в его отсутствие с Таной что-нибудь случится… «Впрочем, об этом лучше не думать, накличешь беду», — сказал себе Узак.

Он уже не обращал внимания на мышиную возню. Перед ним проходила день за днем их совместная с Таной жизнь. И получалось так, что у Таны было мало радости в этой жизни. А однажды она чуть не ушла от него после очередной обиды.

В тот день Узак получил зарплату за три месяца и загулял с дружками. Домой он возвращался лишь в сумерках, пошатываясь, задевая изгороди плечом. Отец в это время загонял в сарай корову. Из передней доносился раздраженный голос матери. Она, как всегда, ворчала на невестку.

— В чем дело? — поинтересовался Узак, держась за дверь.

— Что у меня-то спрашиваешь? Ты спроси у жены. Это она делает в доме, что ей вздумается.

— Так что произошло? — и он уставился на Тану, которая, присев на корточки, растапливала печь.

— Платье стало тесным, и я купила четыре метра материи. Хочу новое сшить, — пояснила Тана, виновато улыбаясь.

— По мне хоть десять бери. Но почему ты не посоветовалась со мной? Разве я в этом доме уже ничего не значу? — запричитала мать, в ее глазах появились слезы.

А с лица Таны не сходила растерянная улыбка, и она-то вывела Узака из себя. Ярость ударила ему в голову.

— Ах, ты еще смеешься над матерью? — заорал он в бешенстве.

Она что-то говорила, оправдывалась, но каждое ее слово еще больше разжигало его. Он осыпал ее самыми страшными ругательствами, а под конец закричал:

— Убирайся сейчас же из дома! Будь ты хоть десять раз беременна, все равно выметайся вон! Я найду себе жену получше! Сама напросилась замуж и еще смеется над нами. Полюбуйтесь на эту несчастную!

Тана выбежала из дома в чем была — в одном легком платьице. Узак бросился за ней вдогонку, но во дворе наткнулся на отца. Отец ударил его наотмашь и крикнул:

— Лучше бы у меня не было сына!

Узак так и присел, схватившись за плечо. Придя в себя, он глянул вокруг, и в сумерках ему почудилось, что над гребнем холма, возвышающегося за аулом, летит что-то темное, похожее на большую сову, и Узак сообразил, что Тана сейчас бежит напрямик, через степь, в сторону станции.

— «Что она делает? — испугался он. — До станции километров тридцать. Ей же нельзя, неужели она не понимает?»

Узак бросился вперед по тропе, по которой убежала Тана, ноги его вязли в слегка схваченной морозцем грязи. Сумерки быстро сменились непроглядной тьмой, и он бежал почти наугад. А темнота, казалось, поглотила Тану, и Узак уже не надеялся когда-нибудь ее увидеть.

Тропинка вилась по равнине, взлетала на холмы, спирально спускалась в овраги.

— Тана-а! Тана-а! — кричал он истошно.

Его крик наполнил эхом яр, выплеснулся на равнину, но Тана не отзывалась. Тропинка обогнула очередной холм, и Узак увидел впереди высокий костер. У огня, обняв колени, сидела Тана.

Он подбежал к костру и остановился, переводя дыхание. Тана не шелохнулась, смотрела на мечущееся пламя. Узак взял под мышки, хотел поднять, но Тана не поддалась. Они до утра жгли костер, подбрасывали в огонь остатки сена от копны. Узак каялся, умолял, а Тана молчала. Потом он заплакал, и она заплакала тоже, но прощать его, видимо, не собиралась. У нее не было обиды ни на него, ни на свекровь. Она осуждала только себя за то, что скоропалительно вышла замуж. И это-то более всего его терзало.

На рассвете за ними на подводе приехал отец. Старик слез с телеги, присел рядышком с Таной, обнял ее и сказал:

— Танажан, идем домой, доченька, идем. Я приехал за тобой.

Не появись в это утро отец, Узак, наверное, навсегда потерял бы Тану. Но вернулась она в дом уже другим человеком. С тех пор Узак не раз замечал в ее лице безразличие. От ее обычной веселости и разговорчивости не осталось и следа. Бывает, молчит целыми днями. А когда ласкает его, как это случилось сегодня, нет в ее ласках прежнего тепла.

Узак украдкой всплакнул, и ему стало легче, словно в нем расслабились какие-то туго, до боли натянутые струны. Он понимал, что слезы унижают мужчину, но никто ведь не узнает, что он плакал сегодняшней ночью.

По дворам пропели петухи. А Узак так и не сомкнул глаз. Он приподнялся на локте, посмотрел в окно — там было темно по-прежнему и так же без устали лил дождь.

Узак уже привык к шуму дождя, к беготне мышей, но вот его ухо уловило новые звуки. В ближнем углу капало. Узак осторожно сел на край постели, зажег спичку, оглядел потолок. На потолке, как зерна в решете, висели капли. Капли набухали, наливались прямо на глазах. Попробуй дотронься — и на пол, на постель на голову польется тоненький водопад.

Узак обул сапоги, прошел, чиркая спичками, к лампе, зажег ее и, отыскав пустое ведро, подставил его под самой крупной дырой. Капли тотчас же глухо забарабанили по цинковому дну.

И тут прямо на его глазах от стены отстал здоровенный кусок намокшей штукатурки. Узак схватил чайник и подставил его под новую брешь. Вскоре он пустил в ход всю посуду, и дом зазвенел капелью.

Тогда все свои усилия Узак бросил на спасение кровати. Он потихоньку отодвинул ее от стены, а поверх одеяла расстелил свой брезентовый плащ.

Теперь уж ему совсем было не до сна. Он, точно обложенный зверь, вслушивался в темноту, гадая, откуда придет очередная напасть, на всякий случай прикрывая ладонью лицо жены.

А в доме не умолкал концерт. «Тифу-тифу!»- пел чайник. «Цук-цук!»- прищелкивало ведро.

Тана повернулась на другой бок, но к счастью, не проснулась. «Тифу-тифу! Цук-цук!»- выводили посудины. Вдруг Тана застонала. Потом зашуршал плащ, значит, ей уже жарко, она пытается сбросить плащ и одеяло ногой.

— Ты что? Простудишься, — зашептал Узак и начал укрывать жену.

Но она ударила Узака по руке, крепко ударила, будто хотела отбить у него охоту заботиться о ней раз и навсегда. Он опешил, но затем всмотрелся в лицо Таны и увидел, что жена крепко спит.

Со стен, с потолка сыпалась отсыревшая штукатурка. Посуды не хватало, и капли теперь свободно падали на пол. «Тифу-тифу!.. Цук-цук!.. Тып-тып!»