Остановив меня посреди гостиной, Валеев заглядывает под елку.

– Что-нибудь ищешь?

– Свой подарочек. Дед Мороз не оставлял? – хлопает глазами.

– А ты был хорошим мальчиком?

– Даже не сомневайся.

Маню его пальцем. Потому что его подарок вообще-то надет на мне. Свободной рукой развожу по сторонам полы шелкового халатика. Таир сглатывает, как приклеенный идет ко мне, стягивая за шиворот тонкий свитер. Мой комплект красный, как тулуп Деда Мороза. Но не в пример ему прозрачный.

Таир садится возле моего кресла на колени, ведет рукой от коленки к бедру… И я… немею. Потому что у него над ключицей расцветает огромный засос. Таир отшатывается, когда понимает, что я его заметила.

– Кать…

Вскакиваю, запахивая халат.

– Кать…

– Знаешь, я тоже как-то не подумала…

Что после поездки домой мои подарки, мягко говоря, потеряли свою актуальность.

Господи, что ж так тошно?

Кэт

И без того не слишком твердая почва под ногами уходит. Вдруг отчетливо осознавая, что я тупо не вывожу, выставляю Таира под каким-то совершенно идиотским предлогом. Но он, конечно, все понимает. И оттого мне еще больнее. Что понимает, да. Но, сука, даже не считает нужным оправдываться.

Действительно. Зачем?

Зачем, Кэт, м-м-м? Потому что ты себе какую-то хрень надумала?!

Сидеть дома, где за тонкой, будто картонной стенкой он, и столько между нами невысказанного, безнадежного, нет никакой возможности. Вызываю такси. Уже в машине пишу матери, о которой не вспоминала с той самой первой встречи.

На сеансах с психотерапевтом мы, конечно же, говорили о наших взаимоотношениях. Юрий Иванович спрашивал, осталась ли у меня обида на мать за то, что она, лишая меня детства, с таким маниакальным упорством взращивала во мне гения. Я с уверенностью заявила, что да. Тогда он поинтересовался, почему же мы в таком случае не общаемся. Я ответила, что не испытываю в том потребности. И это правда. Просто когда бежишь – бежишь не к кому-то, а от кого-то. Так вот факт, что я бегу к матери, ровным счетом ничего не значит. Просто мне некуда больше податься.

Таксист попадается резвый. Гляжу на долгий дымчатый шлейф, поднимающийся за нами. Такой же серый, как мое настроение, как сумрак, окутавший безмолвный лес, как нависающее над нами небо…

Дверь мама открывает с каменным лицом. Обмениваемся приветствиями. Захожу в квартиру, где прошло мое детство. Снимаю куртку, разуваюсь. Молча прохожу в комнату и с удивлением упираюсь взглядом в накрытый стол.

– Рождество, – пожимает плечами мама.

– Ты ждала кого-то?

– Нет. Да ты присаживайся. Не пропадать же добру.

Двенадцать блюд. Я специально пересчитала. Все в соответствии с православным каноном. Странно. Ведь мать, насколько я знаю, не воцерковлена.

– Ты вдруг уверовала? – хмыкаю.

– Ну, так… Старость, Кать. Пора о душе подумать. Сама-то ты как?

– Да ничего. Работаю. Воспитываю дочь. В этом году Саша пошла в первый класс.

Мать, конечно, пару раз видела Сашку, когда я только-только родила. Но никогда не оставалась с ней наедине. Я не позволяла. А после того как села, и вовсе взяла с Реутова обещание, что он ее и близко к дочери не подпустит. Боялась, как бы мать не отравила ей жизнь, пока меня нет.

– Я так и думала. И как у нее с учебой?

– Все идет, как идет. Мы не форсируем и не лезем.

Мама кивает. Отворачивается к окну, задумчиво собирая пальцем крошки со скатерти.

– Надо полагать, это камень в мой огород?

– Нет. Это просто факт.

Мой голос звучит ровно. В нем даже привычного вызова нет, просто усталость. Но на мать мое замечание действует как удар хлыста. Она вздрагивает, прежде чем сжаться, будто в ожидании следующего удара. Мне от этого не по себе становится. Все-таки я привыкла к ней другой. Не могу отделаться от дурацкой мысли, что тело матери похитили инопланетяне, и сейчас проводят надо мной какой-то странный психологический эксперимент.

– Катя, я же всегда тебе только добра хотела, – шепчет инопланетянин, отводя мутные от слез глаза. Моя мама плакать не умеет.

– Давай не будем, ма. Не хочу вспоминать. Не вышло у тебя ни черта…

Зная, какой мама может быть настойчивой, я не очень верю в то, что она внемлет моей просьбе. Но к удивлению, мать кивает.

– Как знаешь. Но если что, сейчас бы я поступила по-другому. Я очень тебя люблю, Катя.

В глотке сохнет. Под веками жжет.

– Если бы ты сказала это тогда, я бы была действительно самой счастливой.

Мама тоже часто-часто моргает.

– А теперь, видимо, поздно?

– Да нет. Пока мы живы, ничего не поздно, и все можно поправить. Я пойду, мам, все было очень вкусно.

– Прости меня, – звенит в тишине. Застыв в нелепой позе с кроссовкой в руках, вымученно киваю. Ну и денек. Сбежав от одной напасти, угодила в другую. Эмоции бурлят, выплескивая из котла души жирный наваристый бульон. Внутренности ошпаривает.

– Ты меня тоже.

Наши взгляды с матерью схлестываются. Слова, брошенные, лишь бы поскорее покончить с этим разговором, вдруг обретают вес и плоть. Приходит обреченное осознание, что я тоже вряд ли могу претендовать на звание хорошей дочери. Что бы за этим не стояло, что бы к этому не привело, в моем возрасте просто недопустимо бесконечно оправдывать собственное дерьмо детскими травмами. С ними давно уже пора разобраться. И как ни странно, прощение, не на словах, а прощение в глубинном его понимании, идущее от души – отличный способ навсегда закрыть для себя этот вопрос.

Мы обнимаемся на прощание… Я и мать.

Выбегаю из ее квартиры, скинув как будто добрую часть балласта, притягивающего меня к земле. Легкость необычайная. С удивлением понимаю, что за каких-то полчаса, что я провела с матерью, на город опускается ночь. Достаю телефон, чтобы глянуть время. От Таира куча пропущенных. Дергаюсь было перезвонить, но останавливаю себя. Нет… Я не знаю, что ему сказать. Все слишком запуталось. И я явно где-то не там свернула. Нужно отмотать назад, чтобы отыскать верный путь. А до тех пор – что толку переливать из пустого в порожнее?

Плетусь к нашей с Реутовым старой квартире. Морозец щиплет горячие щеки. Окутанные серебристым инеевым туманом, стоят деревья, а из прорванной ватной брюшины неба крупными хлопьями летит снег. Красиво. Иду, как в детстве, ловя ртом снежинки.

– Кэт!

Почудилось? На всякий случай оборачиваюсь за спину.

– Вить? А ты что здесь делаешь? Рождество же.

– Пытаюсь не сойти с ума, – как-то горько усмехается он, растирая посиневшее от холода лицо ладонями. Сколько же он тут сидит? В одних тонких брюках и полупальто, без шапки, перчаток и шарфа? Куда смотрит эта его… – У тебя же ключи есть?

– Да, – моргаю я.

– Пойдем тогда. Я уже ног не чувствую.

Открываю дверь. Поднимаемся друг за дружкой по лестнице. Сколько раз мы ходили вот так? Горло мучительно пульсирует. Ни сглотнуть, ни вдохнуть.

– А Сашка с кем?! – вдруг вспоминаю главное.

– С матерью.

Квартира встречает нас тишиной и затхлостью давно непроветриваемого помещения. Ну, еще бы. Я не была здесь несколько месяцев. С того самого первого раза, когда поняла, что в этих стенах ничего от нас не осталось.

А теперь – ты только посмотри!

Останавливаюсь, разглядывая в отражении стекла наши с Реутовым лица. В комнате темно, горит лишь свет в прихожей, и потому нас видно довольно отчетливо. Видно, как медленно он поднимает руки. Как обхватывает мои плечи и утыкается лицом в макушку, жадно вдохнув.

– Пиздец, как соскучился.

– А Ника в курсе, что ты по мне скучаешь?

– Учитывая, что мне жизни нет от ее ревности? Наверняка.

– Мне тебя сейчас пожалеть? – кривлю губы.

– Да похер. Что хочешь делай, только рядом будь…

Зачем-то кладу свои руки поверх его, скользящих по моему животу. То ли чтобы оттолкнуть, то ли напротив – прижать сильнее.

– Ну зачем, Вить? Я же никогда тебя не прощу. Никогда тебе не поверю.