Она презрительно махнула рукой при мысли о слабости Олмейера, помешавшей ему совершить кровопролитие.

– Если он хочет, но не может, чего нам бояться? – спросил Бабалачи после недолгого молчания, во время которого они вслушивались в громкие возгласы Олмейера, постепенно сменившиеся размеренным ходом беседы. – Чего же?

– Чтобы удержать дочь, которую он любит, он без колебаний выстрелит в сердце и тебе, и мне, – ответила миссис Олмейер. – А когда Нина сбежит, может превратиться в настоящего дьявола.

– Я уже старик и не боюсь смерти, – с притворным равнодушием ответил Бабалачи. – А ты?

– Я уже старуха и хочу жить, – парировала миссис Олмейер. – Это и моя дочь. Я собираюсь искать спасения у ног нашего раджи, во имя тех дней, когда мы были молоды, и…

Бабалачи предостерегающе поднял руку.

– Хватит. Ты получишь защиту.

И снова до них донесся голос Олмейера, и снова они, прервав разговор, вслушивались в неразборчивые, но громкие реплики, выкрикнутые с внезапной силой. Реплики перемежались неожиданными паузами и занудными повторами, которые, однако, позволяли ясно разобрать отдельные слова и предложения среди бессмысленной в остальном мешанины возбужденных воплей, сопровождаемых стуком кулака, от которого дребезжали составленные вместе стаканы. В наступавшей затем тишине жалобное позвякивание постепенно стихало, пока очередной виток разговора не вызывал нового взрыва эмоций и новых ударов по столу. В конце концов скандальные выкрики поутихли, и вместе с ними смолкли и тонкоголосые жалобы потревоженного стекла.

Бабалачи и миссис Олмейер подслушивали старательно, вытягивая шеи и настораживая уши. При каждом громком крике они кивали друг другу с преувеличенным выражением оскорбленной благопристойности и сохраняли такой настрой еще некоторое время после того, как шум утихал.

– Джин – вместилище дьявола, – прошептала миссис Олмейер. – Обычно муж говорит такое, только когда его никто не слышит.

– А что, что он говорит? – пристал к ней Бабалачи. – Ты должна понимать.

– Я почти забыла их язык. Разобрала совсем немного. Он без всякого уважения говорил о белом правителе в Батавии, о поддержке, о том, что тот был не прав. Повторил несколько раз. Остальное неясно. Слушай! Опять говорит!

– Тц! Тц! Тц! – поцокал Бабалачи, стараясь выглядеть потрясенным, но иронически прищурив единственный глаз. – Похоже, белые не придут к согласию. Обойду-ка я дом да погляжу. А ты скажи дочери, что ее ждет внезапное и долгое путешествие к славе и роскоши. И передай, что Дэйн должен уехать или умереть, и что он не согласится уплыть в одиночку.

– Не согласится уплыть в одиночку – медленно и задумчиво повторила миссис Олмейер, проводив глазами повернувшего за угол Бабалачи и ныряя в коридор.

Снедаемый любопытством советник Самбира перебежал к главному входу, медленно и бесшумно, шаг за шагом, поднялся по лестнице и тихо присел на верхней ступеньке, готовый испариться в любую секунду, если кто-то выразит недовольство его присутствием. Тут он чувствовал себя в безопасности. Стол стоял узким концом к лестнице, и Бабалачи видел спину Олмейера, профили обоих офицеров и лицо Нины, сидевшей напротив отца. Из четырех присутствующих только она и молодой помощник заметили его бесшумное появление. Нина моргнула в знак того, что видит советника, и тут же обратилась к юнцу, который с готовностью повернулся к ней. Смотрела она, однако, на Олмейера, который вновь разбушевался.

– Нелояльность? Беспринципность? А что вы, собственно, сделали, чтобы я был лоялен? У вас нет никакой власти над страной! Мне приходилось в одиночку разгребать все свои проблемы, а стоило попросить поддержки, как в ответ понеслись только презрение и угрозы. Да мне в лицо швырнули клевету арабов. Мне! Белому человеку!

– Хватит бушевать, Олмейер, – попытался утихомирить его лейтенант. – Тем более вы все это уже рассказывали.

– Тогда к чему толковать мне о совести? Мне нужны были деньги, в обмен я отдал порох. Откуда я знал, что кто-то взорвет ваших бестолковых матросов? Совесть! Пф!

Трясущейся рукой он начал перебирать бутылки на столе, недовольно ворча себе под нос:

– Вино кончилось…

– Вам уже хватит, Олмейер, – сказал лейтенант, закуривая. – И не пора ли выдать нам вашего арестанта? Потому что, как я понял, вы держите Дэйна Марулу в надежном месте, откуда он не может сбежать. И все-таки пришел час закончить это дело, а потом, если хотите, продолжим наши посиделки. Эй! Не смотрите на меня так!

Олмейер уставился на него пустыми глазами, его дрожащие пальцы потянулись к шее.

– Золото. Меня просто взяли за горло, – с трудом проговорил он. – Уверен, я заслуживаю прощения. В смысле – что я там получил? Всего-то горсть золота за горсть пороха.

– Знаю, знаю, – умиротворяюще согласился лейтенант.

– Ничего вы не знаете! И никто у вас там не знает! – вдруг снова взорвался криком Олмейер. – В правительстве одни дурни, говорю я вам! Горы золота! Я про них знаю! Я! И еще один человек. Но он уже не расскажет. Он…

С кривой улыбкой Олмейер осекся и попытался похлопать офицера по плечу, но промахнулся и перевернул пару пустых бутылок.

– Ты-то неплохой парень, – отечески выговорил он с неожиданной четкостью.

Голова его упала на грудь, и он остался сидеть неподвижно, что-то бормоча себе под нос.

Два офицера беспомощно переглянулись.

– Нет, так не пойдет, – сказал старший. – Спускайся во двор, собирай команду, а я попытаюсь привести его в чувство. Эй! Олмейер! Просыпайтесь-ка, дружище! Пора выполнять обещание. Вы ведь дали слово. Слово чести, помните?

Хозяин недовольно оттолкнул его руку, но его раздражение испарилось, когда он поднял глаза на офицера. Поднеся палец к переносице, Олмейер наставительно проговорил:

– Вы просто слишком молоды. Всему свое время.

Лейтенант повернулся к Нине, которая, откинувшись в кресле, неотрывно наблюдала за отцом.

– Поверьте, я очень огорчен, что вам приходится на все это смотреть, – извиняющимся тоном начал он. – Не знаю, есть ли у меня право просить вас о чем-то, кроме как удалиться, чтобы не наблюдать эту грустную сцену, но мне кажется, что я должен – ради вашего отца… Я имею в виду, если у вас есть на него какое-то влияние, вам стоит употребить его сейчас, чтобы побудить его сдержать слово, которое он дал мне до того, как… впал в такое состояние.

Нина, казалось, не слышала его слов и сидела не шелохнувшись, с полузакрытыми глазами.

– Я полагаю… – растерянно продолжил лейтенант.

– О каком слове вы говорите? – резко перебила его Нина, вставая и подходя к отцу.

– Ни о чем бесчестном или несправедливом. Ваш отец обещал выдать нам человека, который в мирное время лишил жизни невинных людей, чтобы избежать наказания, которое заслужил, преступив закон. И планировал уничтожить гораздо больше. Не его вина, что его план провалился. Разумеется, вы слышали о нем, это Дэйн Марула. Ваш отец, как я понял, сумел поймать его, когда он сбежал от нас сюда, вверх по реке. Возможно, вы…

– И убил он белых людей! – перебила Нина.

– Приходится признать, что да. Двое белых людей лишились жизни из-за выходки этого негодяя.

– Двое! Всего-то! – воскликнула девушка.

Офицер с изумлением взглянул на нее и недоуменно забормотал:

– Отчего… Отчего вы…

– Оттого что могло быть и больше, – отрезала Нина. – И когда получите этого… негодяя, вы уедете?

Потерявший дар речи лейтенант молча кивнул.

– Тогда я помогу вам, даже если придется выдернуть его из огня, – решительно сказала она. – Я ненавижу вашу белую кожу и вежливые голоса. Вам все равно, перед каким смазливым личиком рассыпать комплименты. Я слышала их и раньше. И хотела скрыться здесь, чтобы не видеть больше ни одного белого лица, кроме вот этого, – добавила она гораздо мягче, касаясь щеки Олмейера.

Тот перестал бормотать, приоткрыл глаза и, почувствовав на щеке руку дочери, прижал ее к лицу, пока Нина второй рукой приглаживала его взъерошенную седую шевелюру, вызывающе глядя поверх отцовской головы на офицера, который уже взял себя в руки и отвечал ей холодным, сдержанным взглядом. Внизу, у выхода с веранды, слышался топот матросов, собиравшихся там по приказу помощника. Сам он уже бежал вверх по лестнице мимо Бабалачи, который взволнованно топтался на ступеньке, прижимая палец к губам и стараясь перехватить взгляд Нины.