– Кто у нас? – спросила Нина.

– Очень богатый малаец. Большой человек! – ответил Али полузадушенным от восторга голосом. – С ним шесть солдат с копьями! Настоящий воин! А наряд какой! Глаз не отвести – просто сияет! Весь разукрашен. Не ходите туда, мэм Нина, туан не велел. Правда, старшая мэм уже там. Туан рассердится. Ах, что за драгоценности, Аллах милосердный!

Нина проскользнула мимо простертых рук слуги в темный коридор, где в красноватом отсвете занавески скорчилась у стены высохшая фигурка. Мать уже навострила глаза и уши, пытаясь разглядеть, что творится на веранде, и Нина подкралась к ней в надежде урвать свою порцию нового и интересного. Мать предостерегающе подняла руку и шикнула, чтобы дочь не издавала ни звука.

– Ты видишь их? – беззвучным шепотом спросила Нина.

Миссис Олмейер оглянулась на дочь, и ее глубоко посаженные глаза странно сверкнули в красноватой темноте коридора.

– Я вижу его! – почти неслышно ответила она, сжимая руку дочери костистыми пальцами. – В Самбир явился великий раджа – сын Неба! – бормотала она себе под нос. – Отойди, девчонка!

Две женщины начали молча бороться у занавески: Нина – в попытке урвать себе место, мать – упрямо защищая свое. На той стороне в беседе возникло затишье, и до них доносилось дыхание людей, позвякивание украшений, бряцание ножен и передаваемых друг другу медных плевательниц. Потом раздалось шарканье, и на занавеске выросла тень Олмейера – он встал, чтобы ответить гостю.

Женщины перестали толкаться и застыли. Олмейер стоял спиной к дверному проему, не замечая, что там происходит, и говорил извиняющимся тоном, хотя и не без досады:

– Судя по всему, вы выбрали не тот дом, туан Марула. Да, я был когда-то торговцем, но, увы, не сейчас, что бы ни говорили обо мне в Макасаре. Мне нечего вам предложить, и сам я ни в чем не нуждаюсь. Чего бы вы ни хотели, тут вы этого не найдете. Вам лучше сходить к радже: днем вы увидите его дом на другом берегу, вон там, где сияют факелы у пристани, – или к арабам, вон туда, – сухо продолжал он, указывая рукой в сторону домов Самбира. – Абдулла – вот, кто вам нужен. Нет ничего, что он не смог бы купить или продать. Поверьте мне, я знаю его много лет.

Он немного подождал, ожидая ответа, затем добавил:

– Я сказал вам чистую правду, и добавить мне нечего.

Несмотря на тычки матери, Нина расслышала мягкий голос, отвечавший Олмейеру с плавной интонацией, характерной для высших слоев малайского общества:

– Кто мог бы усомниться в словах туана? Но человек ищет друзей там, где подсказывает сердце. Это тоже чистая правда. Я явился, да еще так поздно, потому что мне есть что сказать, и вы будете рады это услышать. Завтра я навещу султана: торговцам нужны сильные покровители, а потом вернусь сюда, чтобы серьезно поговорить, если туан не возражает. Я не обращусь к арабам, они слишком часто лгут! Кто они? Челакка!

– Как хотите, – смягчившимся тоном отозвался Олмейер. – Если вам есть что сказать, я выслушаю вас завтра в любое время, но после встречи с султаном Лакамбой вы не захотите возвращаться сюда, инчи Дэйн. Сами увидите. И имейте в виду: я не хочу иметь с Лакамбой ничего общего. Можете и ему это передать. Кстати, какое у вас ко мне дело?

– Поговорим завтра, туан; главное, что мы познакомились, – отвечал малаец. – Я немного знаю английский, так что никто нас не поймет, и тогда… – Он вдруг осекся и удивленно спросил: – А это что за звуки, туан?

Олмейер и сам уже услышал усиливающийся шум драки на женской половине дома. Любопытство Нины явно одолевало правила приличия, за которые билась мать. Слышалось тяжелое дыхание, занавеска тряслась от потасовки, главным образом молчаливой, хотя голос миссис Олмейер иногда прорывался в виде реплик, в которых, как обычно, было мало смысла, но полным-полно оскорблений.

– Ах ты, бесстыжая! Ты что – рабыня? – взвизгивала разгневанная матрона. – Закрой лицо, распутница! Не пущу! Змея белая!

На лице Олмейера отразились раздражение и боязнь вклиниться между женой и дочерью. Он глянул на малайца, который с веселым изумлением ждал, чем закончится неожиданное вмешательство, и рассеянно махнул рукой:

– Ничего страшного. Знаете – женщины…

Малаец серьезно кивнул, лицо его стало непроницаемым, как того требовал этикет после подобного объяснения. Тем временем бой за занавеской закончился в пользу юности – шорох и торопливый стук каблуков сандалий миссис Олмейер удалялись по коридору. Успокоенный хозяин дома хотел было продолжить беседу, но, встревоженный выражением лица гостя, обернулся и увидел застывшую в дверях дочь.

Как только миссис Олмейер покинула поле боя, Нина с пренебрежительным: «Так это просто торговец!» – подняла отвоеванную занавеску и застыла в дверном проеме, как в раме, ярко освещенная лампой: губы полураскрыты, волосы растрепаны в потасовке, в прекрасных глазах еще не остыл яростный блеск. Она скользнула взглядом по группе одетых в белое копьеносцев, неподвижно замерших в полутемном углу веранды, и с любопытством уставилась на предводителя роскошного кортежа, а он, потрясенный красотой этого неожиданного явления, низко поклонился, сложив руки над головой: знак величайшего уважения у малайцев. Резкий свет лампы заиграл на золотой вышивке черной шелковой рубашки, тысячей сияющих лучей отразился от криса, выглядывавшего из складок алого, перетянутого кушаком саронга, сверкнул на драгоценных камнях колец, унизавших темные пальцы. Гость выпрямился, небрежно положив ладонь на рукоять короткого тяжелого меча, отделанную ярко окрашенной бахромой из конского волоса. Застывшая на пороге Нина отметила невысокую, но стройную и гибкую фигуру с широкими плечами, выдававшими недюжинную силу. Решительное лицо под складками синего тюрбана с бахромчатыми концами, изящно спускавшимися на левое плечо, светилось бесшабашностью и дружелюбием, дыша вместе с тем достоинством. Квадратная челюсть, пухлые яркие губы, трепетные ноздри и гордая посадка головы выдавали натуру полудикую, неукротимую – возможно, несколько жестокую – и скрадывали влажную мягкость почти женственных глаз, присущих малайской расе. Теперь, когда первая оторопь прошла, Нина заметила, что гость уставился на нее с таким нескрываемым восторгом и страстью, что это и смущало, и льстило, и тревожило одновременно.

Сконфуженная новым для нее переживанием, она инстинктивно подхватила и прижала к лицу нижний край занавески, оставив на виду только часть округлой щеки, один глаз да растрепанные волосы, и уже в таком виде продолжала разглядывать великолепного и дерзкого незнакомца, столь непохожего на всех остальных торговцев, которых она встречала на этой веранде.

А Дэйн Марула, ослепленный внезапным видением, забыл о сбитом с толку Олмейере, о своем бриге, о свите, застывшей с открытыми ртами, о цели визита и вообще обо всем на свете. Его охватило желание как можно дольше любоваться ошеломительной красавицей, которую он меньше всего ожидал встретить в таком доме.

– Моя дочь, – неловко представил Олмейер. – Не обращайте внимания. У белых женщин свои привычки, как вы наверняка знаете, туан, раз, по вашим словам, много путешествовали. В любом случае уже поздно, договорим завтра.

Дэйн низко поклонился и послал Нине еще один полный восхищения взгляд. Через секунду он, уже серьезный и учтивый, тряс руку Олмейеру с таким безучастным видом, словно и не заметил присутствия девушки. Его люди покинули веранду, и он быстро последовал за ними в сопровождении коренастого, свирепого на вид суматранца, которого ранее представил как капитана брига. Бросившись к перилам, Нина смотрела, как блестят наконечники копий, слушала ритмичный звон ножных браслетов – единым строем воины шагали к причалу. Вскоре бриг отошел, и при свете луны его неясный силуэт темной массой высился в накрывшей воду дымке. Нине казалось, она видит на корме стройную фигуру гостя, но вскоре все очертания начали таять, сливаться и в конце концов растворились в окутавшем реку тумане.

Олмейер подошел к дочери и, опершись двумя руками на перила, угрюмо посмотрел вниз, на кучу мусора и битых бутылок.