По шатким половицам Олмейер осторожно двинулся к лестнице. Потревоженная им ящерица, недовольно пискнув, юркнула в высокую прибрежную траву. Лестницу пришлось одолевать с осторожностью, давно привычной: тут нужно было следить за тем, чтобы не сверзиться вниз на кочковатую землю, усыпанную камнями, гнилыми досками и сваленными в кучи недопиленными бревнами. Повернув к жилому дому, который он величал не иначе как старой развалюхой, Олмейер уловил доносившийся из темноты плеск весел и остановился на дорожке, прислушиваясь и гадая, кто же это сунулся на реку в такой паводок. Плеск слышался все ближе, к нему присоединились приглушенные голоса и тяжелое дыхание людей, борющихся с течением в попытке причалить к той самой отмели, где он стоял. Они были уже рядом, но сгустившаяся тьма и кусты скрывали их от глаз Олмейера.

– Арабы, не иначе, – пробурчал он себе под нос, вглядываясь в кромешную тьму. – И что им тут надо? Наверняка Абдулла со своими делишками, дьявол его забери!

Лодка подошла совсем близко.

– Эй, там, на борту! – окликнул Олмейер.

Голоса смолкли, но весла все так же яростно шлепали по воде. Потом куст напротив Олмейера затрясся, и в ночи раздался грохот брошенных в каноэ весел. Теперь гребцы держались за ветки, но Олмейер с трудом мог различить в темноте неясные очертания головы и плеч человека из лодки.

– Ты, Абдулла? – неуверенно справился он.

– Туан Олмейер говорит с другом. Арабов тут нет, – ответил низкий голос.

Сердце у Олмейера учащенно забилось.

– Дэйн! Ну наконец-то, наконец-то! Я ждал тебя дни и ночи! Уже почти надежду потерял!

– Ничто не могло бы помешать мне вернуться, – возразил его собеседник почти свирепо и добавил полушепотом: – Даже смерть.

– Как же радостно слышать слова настоящего друга, – растроганно отозвался Олмейер. – Однако вы слишком далеко. Причаливайте к пристани, и пусть твои люди приготовят рис в моем кампонге, пока мы с тобой поговорим в доме.

Ответа не последовало.

– Что-то случилось? Надеюсь, с бригом все в порядке? – напряженно спросил Олмейер.

– Бриг сейчас там, где ни один белый не сможет наложить на него лапы, – заверил Дэйн с мрачностью в голосе, которой Олмейер в своем приподнятом состоянии попросту не заметил.

– Ну и хорошо. Но где же тогда все твои люди? С тобой только двое.

– Послушайте, туан Олмейер. Завтра раннее солнце озарит меня в вашем доме, тогда и поговорим. А сегодня я должен заглянуть к радже.

– К радже? Зачем? Что у вас за дела?

– Туан, утром мы будем беседовать как друзья. А сейчас мне надо видеть Лакамбу.

– Дэйн, ты же не бросишь меня теперь, когда уже все готово? – с мольбой в голосе спросил Олмейер.

– Разве я не приплыл обратно? Но сначала мне надо встретиться с ним, для вашей и моей пользы.

Очертания головы скрылись. Отпущенный гребцом куст со свистом выпрямился, окатив грязью Олмейера, который подался вперед в попытке хоть что-нибудь разглядеть.

Вскоре каноэ вошло в полосу света, падавшего с противоположного берега, и Олмейер увидел очертания двух фигур, налегавших на весла, и третьей – на корме у руля – в широкополой шляпе, делавшей ее похожей на огромный гриб.

Олмейер провожал лодку глазами, пока она не скрылась в темноте. Вскоре до его слуха донесся гул множества голосов. От горящей кучи хвороста отделились огни факелов, которые на миг осветили ворота в частоколе. Люди вошли внутрь – факелы растворились в темноте, и только потревоженный костер бросал вокруг неровный, дрожащий отсвет.

Олмейер большими шагами двинулся к дому, обуреваемый тяжелыми мыслями. Нет, не может быть, чтобы Дэйн решил его провести. Абсурд какой-то. И Дэйн, и Лакамба слишком заинтересованы в успехе предприятия. Конечно, доверять местным – последнее дело, но даже малайцы совсем не дураки, когда речь идет об их собственных интересах. Все будет хорошо – должно быть хорошо! Дойдя до этой мысли, он обнаружил себя у ступеней веранды. Отсюда были видны оба рукава реки. Когда огни у дома раджи окончательно потухли, основное русло Пантая погрузилось в кромешную тьму, но вверх по течению, в Самбире, где на берегу теснились домики малайцев, то там, то сям пробивался сквозь бамбуковые стены тусклый свет или дымящий факел мерцал на веранде над рекой. Еще дальше, там, где остров кончался невысокой скалой, над малайскими лачугами высились внушительные постройки. Возведенные на твердой земле, занимающие немало места и освещенные множеством огней, ярких и ровных – что наводило на мысль о керосиновых лампах, – стояли там дом и склад главного самбирского торговца Абдуллы ибн-Селима. Картина эта страшно расстраивала Олмейера, вот и сейчас он погрозил кулаком в сторону зданий, которые словно бы холодно и высокомерно насмехались над его утерянным богатством.

И медленно поднялся по ступеням.

Посреди веранды стоял круглый стол. Керосиновая лампа без стекла бросала резкие отсветы на три внутренних стены. Открытая сторона веранды глядела на реку. Между грубыми столбами, поддерживающими крышу, свисали изодранные ротанговые занавески. Потолка не было, и свет лампы рассеивался и терялся среди балок. Центральная стена делилась надвое дверью в коридор, завешенной красной шторой. В этот коридор, ведущий во внутренний двор и кухонную пристройку, выходила женская комната. В одной из боковых стен располагалась другая, запыленная, дверь с выцветшей табличкой «Приемная «Лингард и К°», выглядевшая так, будто ее давным-давно не открывали. У третьей стены красовалось гнутое кресло-качалка, а ближе к столу – четыре простых деревянных кресла, растерянно разбредшихся вокруг него, будто бы стесняясь окружающей затрапезности.

В одном из углов валялась груда циновок, а наискосок, над ними, висел старый гамак. В другом, обернув голову обрывком красного ситца, бесформенной кучей спал малаец, один из рабов Олмейера – «моих людей», как он их называл. Вокруг лампы под аккомпанемент комариного писка плясали многочисленные и разнообразные мошки. Под пальмовыми листьями, попискивая, бегали ящерицы. Обезьянка, прикованная цепочкой к одному из столбов веранды и забравшаяся под крышу переночевать, оскалилась на Олмейера и перескочила на одну из бамбуковых балок. На облезлый стол дождем посыпались мусор и обрывки листьев. Неровный, выщербленный пол покрывали сухие ветки и земля. Во всем сквозило ощущение заброшенности, запущенности. Красные пятна на полу и стенах выдавали привычку обитателей жевать бетель. Ветер с реки лениво шевелил драные жалюзи, принося из леса сладковато-удушливый запах вянущих цветов.

Под ногами Олмейера громко заскрипели доски. Спящий в углу малаец тревожно шевельнулся, пробормотал что-то невнятное. За занавешенным проемом что-то тихо зашуршало, и нежный голос спросил по-малайски:

– Это ты, отец?

– Да, Нина. Я голоден. Все уже легли? – жизнерадостно спросил Олмейер и с довольным вздохом опустился в ближайшее к столу кресло.

Через занавешенную дверь на веранду вышла Нина в сопровождении пожилой малайки, которая принялась расставлять на столе ужин: тарелку с рисом и рыбой, кувшин с водой, полбутылки женевера – традиционного голландского джина. Аккуратно разместив перед хозяином треснувший стакан и оловянную ложку, она бесшумно исчезла. Нина остановилась у стола, одну руку положила на край, другая безвольно свесилась вдоль тела. На ее лице, обращенном в сторону открытой стены, застыло выражение нетерпеливого ожидания, глаза мечтательно мерили ночную темноту так, словно там скрывалось нечто прекрасное. Для полукровки она была довольно высокой, точеный отцовский профиль несколько утяжелялся квадратным подбородком, унаследованным ею от предков матери – пиратов Сулу. Белые зубы, поблескивающие за приоткрытыми твердо очерченными губами, придавали взволнованному лицу диковатый оттенок. Однако прекрасные темные глаза обладали присущей малайским женщинам мягкостью и вместе с тем светились незаурядным умом; спокойно и уверенно смотрели они, словно видели что-то недоступное взглядам других, пока облаченная в белое девушка стояла у стола – стройная, гибкая, грациозная, но не придававшая значения собственной привлекательности. Ее не слишком высокий, но чистый и открытый лоб венчали пышные блестящие волосы, спадая на плечи тяжелыми локонами. На их черном фоне оливковая кожа казалась гораздо светлее.