Аисса, это неведомое существо, появилась перед ним в минуту праздности, тревожного ожидания и уныния, прикоснулась к нему, в один миг разрушив будущее и достоинство умного цивилизованного человека, заронила в душу порочное желание, толкнувшее его на позорные поступки и забросившее в эту жалкую глухомань всеми позабытого либо презираемого. Виллемс боялся даже взглянуть на нее, потому что любой такой взгляд казался прикосновением к преступлению. Она же, кроме него, ни на кого не смотрела. Да и на кого тут было смотреть? Аисса следила за ним испуганным взглядом, исполненным ожидания, долготерпения и просьбы. В ее глазах стояли вопрос и отчаяние зверька, знавшего в жизни только страдание несовершенной души, знакомой с болью, но не с исполнением надежд, не способной спрятаться от суровой реальности жизни за выдумками о ее достоинстве и благосклонности судьбы, за блаженной верой в то, что немилость Провидения носит лишь временный характер.
Первые три дня после отъезда Лингарда Виллемс даже не хотел говорить с Аиссой. Она тоже предпочитала молчание звукам ненавистных чужих слов, которыми Виллемс с недавних пор осыпал ее в припадках гнева, быстро сменявшихся полной апатией. Он три дня практически не отходил от реки, как если бы топкий берег приближал его к заветной свободе. Он сидел у реки допоздна, до заката и наблюдал, как меркнет золото между хмурыми облаками, превращаясь в яркую алую полосу, похожую на свежепролитую кровь. Вид казался ему зловещим и жутким, предвещающим насильственную смерть, грозившую со всех сторон, даже с небес.
Как-то вечером Виллемс надолго задержался у реки после заката, не обращая внимания на окутавший берег туман, мокрым саваном липнущий к коже. Прохлада привела его в чувство, и Виллемс поплелся по двору в сторону дома. Аисса сидела под деревом у костра, мерцающего в плотных клубах дыма. Она поднялась, подошла сбоку к сходням, к которым направлялся Виллемс, и остановилась, пропуская его вперед. В темноте Аисса напоминала тень с протянутыми, сложенными в умоляющем жесте руками. Виллемс против воли остановился и взглянул на нее. Торжественная грация прямой фигуры, всех частей тела и черт лица едва угадывалась в темноте, и только глаза сверкали в слабом свете звезд. Виллемс отвернулся и начал подъем. Он затылком ощущал сзади шаги Аиссы на прогибающихся досках, но не оборачивался. И так ясно, чего она хотела: войти с ним в дом. Виллемс содрогнулся от мысли, что могло случиться в непроницаемой темноте внутри дома, если они останутся там – хотя бы на одно мгновение – одни. Когда он подошел к порогу, сзади раздался голос Аиссы:
– Впусти меня. Почему ты злишься? Почему молчишь? Я покараулю… посижу рядом… разве я плохо караулила? Разве с тобой случилось что-то нехорошее, пока я стерегла твой сон? Я ждала, когда ты улыбнешься, что-нибудь скажешь. Я больше не в состоянии ждать. Посмотри на меня… поговори со мной. В тебя вселился злой дух? Дух, отнявший твою храбрость, твою любовь? Иди ко мне. Забудь обо всем… обо всем. Забудь о подлых душах, сердитых лицах. Помни только один день, тот день, когда я пришла к тебе. К тебе, о сердце мое, жизнь моя!
Грустная мольба наполнила пространство внутри дома минорными вибрациями, выплескивающими нежность и слезы в еще большее пространство дремлющего мира. Все вокруг: лес, вырубки, река, укрытая тихим пологом ночи, казалось, пробудилось и прислушивалось к ее словам с затаенным вниманием. Даже когда Аисса со сдавленным вздохом умолкла, мир все еще продолжал слушать. Аморфные тени скрывали всякое движение, за исключением бесчисленных светлячков, целыми стаями, парами или отдельными точками мигающими, скользящими и кружащими в темноте, как будто кто-то рассыпал пригоршню звездной пыли.
Виллемс медленно и неохотно, словно подчиняясь высшей силе, обернулся: Аисса спрятала лицо в ладони – и посмотрел поверх ее головы на торжественное великолепие ночи. Это была одна из тех ночей, когда возникает ощущение бескрайнего простора, небо кажется выше обычного, а налетающий теплый ветер доносит тихий шепот звезд. Воздух наполняли сладкие запахи, чарующие, проникновенные и настойчивые, как любовный порыв. Виллемс смотрел на великую темную бездну, пахнущую жизнью, тайной бытия, постоянно обновляющуюся, плодовитую, несокрушимую, и пугался одиночества тела и души перед лицом этой бессознательной, яростной борьбы, высокомерного безразличия, безжалостного, загадочного стремления к цели, что на протяжении эпох не дают прекратиться чередованию суеты и смерти. Он во второй раз, внезапно ощутив собственную значимость, захотел бросить в дебри призыв о помощи и вновь осознал, насколько это бессмысленно. Можно звать на помощь хоть с обоих берегов – никто не откликнется. Можно размахивать руками, просить, чтобы его спасли, поддержали, пожалели, – никто не придет. Никто. У него не осталось никого, кроме этой женщины.
Сердце смягчилось от жалости к себе, ощущения покинутости. Злость на Аиссу, причину всех его невзгод, отступила перед острой потребностью в хоть каком-то утешении. Возможно, если примириться с судьбой, Аисса поможет ему забыться. Забвение! На мгновение в приливе настолько глубокого отчаяния, что оно показалось ему прелюдией к покою, в голове Виллемса мелькнула мысль: а не спуститься ли со своего пьедестала, не отбросить ли чувство собственного превосходства заодно со всеми надеждами, амбициями и неблагодарной цивилизацией? Забвение в объятиях Аиссы на миг представилось ему приемлемым выходом. Допустив такую возможность, он ощутил нечто похожее на прежнюю страсть и безрассудное презрение к окружающему миру, к воле земли и небес, когда-то бушевавшие в его груди. Он убедил себя, что не будет каяться. Его слишком жестоко наказали за единственный грех. У Неба прощения не выпросишь. Он и не собирался просить. В своем отчаянии он думал, что если сможет вернуться с Аиссой к переменившей и погубившей его безумной, непостижимой горячке прошлого, то за это не жалко будет заплатить вечным проклятием. Виллемса пьянили тонкие ночные ароматы, возбуждали ласки теплого ветра, манило радостное предчувствие уединения и тишины, воспоминания и присутствие женщины, готовой отдаться ему с покорностью и терпением в память о тех днях, когда он ничего не видел, не слышал, ни о чем не думал и ничего не желал, кроме ее ласки.
Он резко схватил ее, Аисса с криком изумления и радости обняла его за шею. Виллемс подхватил женщину на руки в ожидании возвращения безумной страсти, которую когда-то ощущал, но растерял. Аисса тихо всхлипывала, припав к его груди, а он чувствовал в душе холод, муторность, усталость и досаду от сознания неудачи. Виллемс мысленно выругался. Аисса прижималась к нему, дрожа от счастья и любви. Уткнувшись лицом в его плечо, она шептала о том, как ей было горько, как она бесконечно рада и как неколебимо верила в его любовь. Она всегда-всегда верила! Даже если он отворачивал лицо в те черные дни, когда мысленно уходил от нее в далекие края, где родился, к своим людям. Больше он не будет уходить от нее, он вернулся и навсегда забудет холодные лица и сердца жестоких соплеменников. Что тут вспоминать? Нечего. Разве не так?
Виллемс, беспомощно прислушиваясь к тихому бормотанию, машинально прижимал Аиссу к груди, не переставал думать, что жизнь потеряла для него всякий смысл. У него все отняли – страсть, свободу, забвение, утешение. Аисса, ошалев от радости, быстро-быстро шептала о любви, свете, мире, долгих годах жизни. А он тоскливо всматривался поверх ее головы во тьму на дворе. Внезапно ему показалось, что он заглядывает в сумрачную впадину, глубокую темную яму, наполненную гнильем и побелевшими костями, в огромную, неотвратимую могилу с разлагающимися останками, куда рано или поздно попадет и он сам.
Утром он вышел пораньше и задержался на пороге, прислушиваясь к легкому дыханию в доме. Аисса спала. Виллемс за всю ночь не сомкнул глаз. Он покачнулся, прислонился к дверному косяку. Узник окончательно измучился, вымотался, был чуть жив. Нахлынуло жуткое отвращение к себе, которое, пока он наблюдал за морем тумана под ногами, быстро сменилось вялым безразличием – словно все органы чувств, все тело и разум внезапно и бесповоротно одряхлели. С высокого помоста он оглядел пелену низкого утреннего тумана, из которого тут и там торчали пушистые головы высоких зарослей бамбука и круглые кроны отдельно стоящих деревьев, которые, как острова, выплывали из призрачной, неосязаемой морской пучины. На фоне слегка посветлевшего неба на востоке великий лес четко выделялся в клубящихся белых испарениях, создавая видимость недосягаемого сказочного морского побережья.
