Капитан ощутил в душе великую пустоту. Ему казалось, что внутри у него образовалось большое темное пространство, в котором мысли потерянно бродили, не находя ни покоя, ни смерти, ни выхода наружу, чтобы освободиться от жуткого гнета. Уговоры, действия, гнев, прощение – все это представлялось бесполезным и тщетным, не заслуживающим усилий рук и ума. Казалось, что он мог бы простоять так – в полном бездействии – до скончания времен. Его как будто удерживала на месте невидимая тяжелая цепь. Нет, так не пойдет. Он немного отступил от Виллемса и Аиссы, отделив их от себя, и взглянул на них со стороны. Ему показалось, что они стояли от него намного дальше, чем на самом деле. А ведь он всего-то сделал три шага. Еще один шаг, и голос их умолкнет – навсегда. Их фигуры выглядели меньше натуральной величины, имели четкие контуры, как статуэтки, вырезанные тщательно, до мельчайших деталей, рукой опытного мастера. Лингард опомнился. К нему вернулась его обычная решительная рассудительность. Он как бы посмотрел на пару с большой, недосягаемой высоты.

– Ты одержим дьяволом, – медленно произнес капитан.

– Да, – мрачно согласился Виллемс, – и этот дьявол красив, вы не находите?

– Такие рассуждения я слышал уже не раз, – отмахнулся Лингард и, сделав небольшую паузу, продолжил: – Я ни о чем не сожалею. Я подобрал тебя в порту, как полудохлого котенка, ей-богу. И не жалею ни об этом, ни о других поступках. Абдулла, еще два десятка других, несомненно, сам Хедиг – все они были против меня. Для них это бизнес, ничего личного. Но чтобы и ты… Деньги идут к тому, кто способен их подобрать и кому хватает сил их сохранить, но ты – другое дело. Я считал тебя частью своей жизни. Старый дурак…

Так оно и было. Дуновение этих слов снова раздуло тлевшую в груди Лингарда искру отеческой прихоти, выделявшую его, хитрого и неразборчивого в средствах авантюриста, из шумной толпы подлых, довольных собой, беспринципных людей, так на него похожих.

– Дьявол не я, – быстро вставил Виллемс. – Не ищите дьявола во мне, капитан Лингард.

– А откуда же он взялся, будь ты проклят! Откуда? – перебил его Лингард, повышая голос. – Ты когда-нибудь видел, чтобы я крал, обманывал, лгал? Скажи! Видел? А? Из какой преисподней ты вылез, когда я подобрал тебя на улице? Да что теперь… Ты больше никому не сможешь причинить зла.

Виллемс придвинулся, глядя на своего покровителя с большой тревогой. Лингард, чеканя, продолжал:

– На что ты надеялся, когда попросил меня о встрече? На что? Ты же меня знаешь. Я Лингард. Ты жил со мной. Ты слышал, что обо мне говорят. И ты прекрасно понимаешь, что натворил. Ну так чего ты ожидал?

– Почем я знаю? – простонал Виллемс, заламывая руки. – Я был один среди толпы адских дикарей, полностью преданным в их руки. Когда дело было сделано, я был настолько растерян, настолько слаб, что призвал бы и дьявола в союзники, если бы он еще мог помочь мне, а не сделал уже свое дело. Во всем мире есть только один человек, которому я не безразличен. Только один белый человек. Вы! Уж лучше ненависть, чем одиночество! Даже смерть лучше! Я ожидал… сам не знаю чего. Чего-то, что вызволило бы меня отсюда. Прочь с ее глаз!

Виллемс расхохотался. Смех напал на него против воли, прорвавшись на поверхность из-под слоя горечи, презрения к себе, отчаянной неспособности постигнуть собственную натуру.

– Подумать только. Когда я впервые ее увидел, мне показалось, что всей моей жизни не хватит, чтобы… А теперь, когда я смотрю на нее – это же она все сделала! Я, должно быть, тронулся умом. Так и есть. И всякий раз, когда я ее вижу, она напоминает мне о моем безумии. Как страшно… Подумать только, вся моя жизнь, мое будущее, разум, труд, – все пропало, осталась одна она, причина моего разорения, да еще вы, кого я смертельно оскорбил.

Виллемс на мгновение спрятал лицо в ладонях, а когда опустил их, выражение относительного спокойствия на нем сменилось диким смятением.

– Капитан Лингард… куда угодно… хоть на необитаемый остров… я обещаю…

– Заткнись! – грубо оборвал его Лингард.

У него внутри вдруг все окаменело.

Чахлый свет туманного утра с видимой неохотой медленно уползал со двора, с реки, с вырубок в загадочную тишь мрачной лесной чащи. Тучи над головой образовали непроницаемый черный свод без единого просвета. В воздухе, однако, по-прежнему стояла необъяснимая духота. Лингард расстегнул пуговицы, раздвинул полы куртки и, наклонив голову, отер пот со лба. Глянув на Виллемса, он сказал:

– Твои обещания ничего не стоят. Я сам займусь твоим поведением. Слушай внимательно и не перебивай. Ты мой пленник.

Виллемс едва заметно дернул головой и затих, словно окаменел и перестал дышать.

– Ты останешься здесь, – продолжил Лингард с угрюмой неторопливостью. – Тебя нельзя выпускать к людям. Кто способен предположить, угадать, вообразить, что скрывается в твоей душе? Даже я не смог! Я буду держать тебя здесь. Если тебя выпустить, ты вернешься к доверчивым людям, будешь опять лгать, красть, жульничать ради жалких грошей или какой-нибудь женщины. Я не собираюсь тебя убивать, хотя так было бы надежнее. Но я не стану. Не жди, что я тебя прощу. Для прощения требуется сначала разозлиться, возненавидеть, а у меня не осталось никаких чувств: ни гнева, ни презрения, ни разочарования. Для меня ты больше не тот Виллемс, с которым я сдружился, кому помогал и в радости, и в горе, кого высоко ценил. Ты не человек, которого можно уничтожить или простить. Ты горький осадок, бесплотная мысль, которую нельзя высказать вслух. Ты мой позор.

Лингард замолчал и посмотрел по сторонам. До чего же темно! Как будто из мира, не дожидаясь его конца, уходит свет, а воздух исчез и того быстрее.

– Разумеется, – продолжал он, – я позабочусь, чтобы ты не умер с голоду.

– Уж не хотите ли вы сказать, что я обречен жить в этом месте, капитан Лингард? – спросил Виллемс деревянным голосом.

– Разве я когда-нибудь говорю не то, что думаю? Ты сам сказал, что не желаешь здесь умереть. Ну так живи… пока не передумаешь, – добавил он, будто высказывая вслух неожиданно появившуюся мысль.

Пристально глянув на Виллемса, он покачал головой:

– Ты один. Тебе никто и ничто не поможет. Никто и не станет. Ты не белый и не темнокожий. Твоя шкура не имеет цвета, у тебя нет сердца. Твои сообщники отказались от тебя, отдав мне, потому что со мной пока еще вынуждены считаться. Ты здесь один, ты и эта женщина. Говоришь, что все делал ради нее? Что ж, теперь она твоя.

Виллемс что-то промямлил и запустил руки в волосы, да так и остался стоять, не меняя позы. Наблюдавшая за ним Аисса повернулась к Лингарду.

– Что вы ему сказали, Раджа Лаут? – воскликнула она.

Ее растрепанные волосы зашевелились, кусты на берегу реки дрогнули, большое дерево, под которым они стояли, кивнуло, вдруг зашуршав листьями, словно внезапно оторванное от неспокойного сна. Пахнуло горячим, обжигающим воздухом, над головой клубилась колышущаяся, непроницаемая пелена туч, за которой, как в неспокойном море, казалось, ворочалось какое-то неведомое чудовище.

С жалостью посмотрев на женщину, Лингард ответил:

– Я сказал ему, что он будет жить здесь всю оставшуюся жизнь. С тобой.

Солнце погасло за тучами, как догорающая свеча. В удушающей мгле три человеческие фигуры выглядели бесцветными и напоминали тени, словно окутанные темным перегретым паром. Аисса посмотрела на Виллемса, неподвижно, словно окаменевший, стоявшего, запустив в волосы руки. Повернувшись к Лингарду, она крикнула:

– Вы лжете! Лжете! Как все белые. Вы все лгуны. Вы, кого унизил Абдулла… Вы лжете!

Ее слова, резкие, ядовитые, выталкивало наружу тайное презрение, жгучее желание уязвить, невзирая на последствия, безудержное женское стремление любой ценой причинить боль, хотя бы и звуком своего голоса, лишь бы выплеснуть накопившийся в сердце яд ненависти.

Виллемс опустил руки и что-то промямлил. Лингард невольно оборотил к нему ухо и расслышал нечто похожее на «вот, значит, как», потом еще бормотание и, наконец, вздох.