– А...

– Окурок, который вы нашли, тоже не мог принадлежать Аде. Она никогда не курила лёгкие дамские сигареты. Она курила только «Парламент» и, кстати, недокуренную сигарету нашли рядом с телом. Так, что, батенька, вы нашли интересные вещицы, хоть и ветеринар!

– Кажется, это называется улики...

– Ну, уликами им ещё предстоит стать! – ухмыльнулся профессор.

Они посидели немного молча, по очереди присасываясь к трубочке. Виталя подумал, что профессор очень приятный собеседник, и если б не особые обстоятельства, с ним было бы здорово просто так посидеть за бутылочкой, поболтать за жизнь. Впрочем, если б не эти обстоятельства, вряд ли они оказались бы когда-нибудь в одной компании. Виталя сидел в кресле с отломанной ручкой, Иван Терентьевич – напротив, на низенькой табуреточке. Бутыль располагалась между ними, и по мере того, как убывало вино, сквозь бутылочное стекло Гранкин видел искажённое, смешное лицо профессора. Иван Терентьевич, когда снял бейсболку, оказался лыс, как коленка.

Виляя лохматым хвостом, к ним подошёл Джерри и понюхал воздух, словно определяя, нельзя ли присоединиться к развлечению с трубочкой.

– Джерри, баиньки, – с умильной улыбкой сказал профессор собаке. Пёс послушно ушёл на свою подстилку и даже закрыл глаза, выполняя приказ.

– Расскажите, профессор, как вы тело нашли.

– Я, видите ли, редко сплю по ночам. Мне хватает трёх-четырёх часов сна на рассвете. В ту ночь я играл в шахматы сам с собой, здесь, в летней кухне. Вдруг прибегает Маргарита, моя жена, и говорит:

– Что случилось? Джерри воет.

Я смотрю, собаки действительно нигде нет, и откуда-то вой раздаётся. Джерри очень спокойный и весёлый пёс. Что могло вогнать его в такое уныние, я ума приложить не мог. Я отправил Маргариту домой, а сам отправился на поиски собаки. Звал его, звал, но он не прибегал. Дело в том, что Джерри носится по территории двора, как ему заблагорассудится. Он в семье на положении любимого ребёнка, и мы никогда его не привязываем. Но он никогда не убегал, никогда! Он очень боится потеряться! Поэтому я удивился, что вой раздаётся с соседского участка. Впрочем, между нашими дворами даже забора нет, только зелёная стена из кустарника. – Профессор замолчал, с удовольствием припав к трубочке.

– Я понял, дело неладно, – продолжил он. – Взял ружьишко, фонарик, и пошёл на соседский участок, продравшись через кусты. Смотрю, Джерри сидит возле клумбы и заходится печальным воем. Подошёл к клумбе и сразу увидел тело Ады Львовны... То, что это уже только тело, сомнений не оставалось, так страшно, так неестественно была вывернута у неё шея. Из окна второго этажа на неё падал свет, оттуда же неслась тихая музыка. Я сбегал домой, вызвал на всякий случай «Скорую», потом милицию. Вот, в сущности, и всё. Я думаю, вы всё это знаете.

– Знаю, – не стал отпираться Гранкин. – А скажите, профессор, не видели ли вы, чтобы к вашим соседям приезжал кто-нибудь на «Порше»?

– Нет, батенька, не видал. «Порше» приметная машина, я бы заметил.

– А в тот вечер у соседей было всё тихо? У вас же общая стенка!

– Абсолютная тишина! Андрей, муж Ады Львовны, был в командировке. Ада женщина не загульная. Я, честно говоря, очень и очень удивился, обнаружив её в вечернем наряде и в босоножках на каблуках. Ну, скажите, зачем замужней женщине в одиночестве так наряжаться? Значит, она куда-то собиралась? Или кого-то ждала? Не понимаю. Мы со Львом Давыдовичем Аврориным, её отцом, хоть и служили в одной Академии наук, но особой дружбы не водили. Просто были добрыми соседями – такими, которые в дела друг друга не лезут. Лев Давыдович умер давно, Марта Ильинична, жена его, тоже. В той половине дома живёт... жила Ада Львовна с мужем, но отношения невмешательства и нелюбопытства к делам друг друга между нами остались, несмотря на то, что сестра Ады, Эльза, вышла замуж за моего сына и стала моей невесткой. Я, знаете ли, батенька, один только раз позавидовал своему соседу Льву Давыдовичу Аврорину – когда у него родились девчонки-двойняшки. Я так о дочке мечтал! А родился ... сын. Ну, вы знаете... Перов Роман Иванович, офис у него в городе как... как ... Кафедральный собор.

– Кто ж не знает, – вздохнул сочувственно Гранкин.

При упоминании о сыне, настроение у профессора явно упало. Он надолго присосался к вину, уставившись в какую-то точку на противоположной стене.

– Эх, была бы у меня девка, – вздохнул он наконец, – была бы девка, ближе была бы к дому, к родителям, отца бы любила, по хозяйству шуршала... Я бы её баловал, наряжал. А тут... бабки, бабки, бабки и власть – одно на уме. Тьфу! Пальцы веером и офис как Кафедральный собор. Тьфу! А ведь я его на Достоевском и Толстом воспитывал! Я его на раскопки брал, к древней культуре приобщал. Я... Слушай, у тебя дети есть?

– Есть! – Виталя почувствовал, что сердце дало сбой, и срочно присосался к спасительной трубке.

– Девочка или мальчик?

– Дев... маль... девочка, – не выпуская трубки из губ, пробормотал Гранкин и уставился в ту же точку на стенке, куда до недавнего времени неотрывно смотрел профессор.

– Счастливчик, – вздохнул Иван Терентьевич. Он встал, распрямился во весь свой невысокий рост и с наслаждением потянулся.

Он был складный такой, бравый профессор – без лишнего веса, с седой бородой, удивительно гладкой лысиной, голубыми глазами, и невероятно белыми зубами. Очки бы ему не подошли. Только трубка.

– А как тебя, батенька, зовут? – спросил он, похлопав себя по бокам, будто убеждаясь в наличии у себя крепкого, мускулистого тела.

– Виталя.

– Вить, а Вить, можно без церемоний?

– Да запросто.

Профессор вдруг запустил руку в рот, пошуровал там и вытащил на свет божий вставные челюсти. Облегчённо вздохнув, он заботливо опустил свои красивые зубы в стакан с водой, стоявший на столе. От неожиданности Виталя поперхнулся вином и закашлялся.

– Твут ошень, – пришепётывая, пожаловался Иван Терентьевич. – Никак пвивыкнуть не могу. В экшпедициях жубы потефял. Питание там, жнаешь, не ошень... Хвеновое там питание.

– Иван Терентьевич...

– Ваня.

– Вань, а Вань, можно без церемоний?

– Жа не фиг делать.

Гранкин встал и, подняв огромную бутыль, с наслаждением сделал два больших глотка прямо из горла. Заинтересовавшись его манипуляциями, Джерри громко залаял.

– Джерри, баиньки, – приказал Виталя, и Джерри быстренько плюхнулся на подстилку, закрыв глаза.

Эйфория расправила крылья. Теперь уже Гранкин нисколько не сомневался, что в её происхождении виновато вино из черноплодной рябины.

Как бы то ни было, эту ночь он провёл не зря. У него в руках улики, правда, ещё предстоит понять, что они значат, но...

Виталю вдруг сильно качнуло, и если бы не услужливо подставленный локоть профессора, он свалился бы на пол плашмя. Странно, но пьяным себя Гранкин не чувствовал. Только очень удачливым и сильно умным.

– Вить, – зашептал профессор, – Вить, а давай чевез чевдак залезем на ту половину дома и там... пошукаем! Чевдак-то общий! – Дикция у профессора никуда не годилась, но Виталя прекрасно его понимал. – Может, чего интевесненького найдём, а? Пойдём, я ход знаю!

– А муж?

– Што муж?

– Ады Львовны муж же там спит! Он же наверняка из командировки вернулся, раз тут такие события... Не, Вань, хватит с меня твоего ареста! Я больше не выпью.

– Вить, ну я ж не дувак, ты ж сам сказал! Адкин муж в гостиницу на вгемя певеехал. Говогит, што не может пока жить там, где всё напоминает ему о жене!

– Где ход, Вань? – заорал Гранкин и полез вверх, на кресло, на стол, на какую-то полочку. С неё упали и покатились какие-то черепки. «Трофеи», – припомнил Гранкин.

– Стой! – закричал профессор. – Это ж летняя куфня! Тут нет чевдака!

Виталя нехотя слез. Эйфория подсказывала ему, что на чердак можно попасть и отсюда.

Иван Терентьевич повторил манёвр с бутылкой – поднял её, запрокинул, сделал пару больших глотков и с сожалением посмотрел на то, что осталось: на дне болтался густой, синюшный осадок.