Казалось, что сестра битвы танцует среди громадных факелов.
Я же продолжал прорываться к кардиналу, обезглавливая и рассекая оставшихся демонов. Мышцы горели от напряжения, а во рту медленно скапливалась кровь.
— Прекрати бесчинства, Иероним! — осуждающе заревел Анку, направляя в меня указующий перст. — Ещё не поздно принять истину и узреть Перерождение!
Посылая в мою сторону последних козлоногих, кардинал встал перед алтарем, закрывая его своей широкой грудью и смеясь…
…пресный запах благовоний стремительно сменился тяжёлым смрадом гниения, а над головой зажглись зелёные луны, разливающие бледный свет по руинам. Скрипя зубами, я шагнул в сторону очередного гвардейца, атаковавшего меня штыком.
Скользя сапогами в гное и грязи, я отвёл от себя его удар, после чего сначала отрубил тому ногу, а потом лишил предателя головы. Уже падая на пол, тело сгнило, будто лишившись жизни, оно мгновенно становилось частью уродливого убранства Солнечного Собора.
Оставалось ещё несколько бойцов, прикрывавших Гнилоуста, но в сознании уже пульсировало понимание, что я опоздал. Тело кардинала Юсто медленно раздувалось, с треском разрывая роскошные ткани одеяний. Тонкие крючковатые пальцы обращались в монструозные когти, а плоть темнела, покрываясь язвами и лопаясь от гноящихся нарывов.
— Ты снова опоздал, инквизитор! — Голос архиеретика менялся вместе с тем, как менялось его тощее лицо. Оплывая жиром, покрываясь костяными наростами и бледными бубонами.
Завороженный отвратительным зрелищем, я оступился и пропустил один удар…
— Хальвинд! — голос Афелии, отступающей под натиском козлоногих, сорвался на крик.
Я же, прогнав морок, обнаружил себя стоящим у самого алтаря. Золотая маска кардинала глядела на меня практически в упор. Его прерывистое дыхание обжигало кожу и отравляло воздух мускусной вонью, смешанной с цветочными духами.
Следующим ощущением была острая боль в боку.
Опустив взгляд я на мгновение ослеп от блеска осколка священного клинка Друза. Осколка, уже второй раз вкусившего крови верных слуг Императора…
Силовой меч выскользнул из обессилевшей руки. Я почувствовал, как подкашиваются ноги, но от падения меня удержал сам еретик, осторожно обвивший рукой талию. Через одно лишь прикосновение ощущалась нечеловеческая сила.
— Ещё рано умирать, инквизитор… — шум музыки и грохот колокола отступили, словно мы оказались в изолирующем поле. — Я вижу внутри тебя великую скорбь…позволь мне принять твою исповедь, чтобы очистить душу…
— Н… нет… — кровь мешала внятно говорить, но голос самого еретика лишал воли к борьбе.
— Нет причин сопротивляться, сын мой…
Оставив торчать осколок в моём теле, левая ладонь Анку легла мне на лоб, погружая мир в непроглядную лиловую дымку.
Лёгкие содрогнулись от нехватки воздуха, а сознание загорелось прометиевым огнём. Боль, настолько чудовищная, настолько нестерпимая, какую никогда не испытывало тело…
— Ты винишь себя за гибель Биатуса, верно? — слова кардинала звучали снисходительно и тепло, против воли наполняя сердце надеждой, ослабляя боль. — Не много ли ты на себя взвалил?
Нет… лишившись тела, не чувствуя конечностей, мне оставалось лишь воспротивиться самой душой. Тем немногим, что от неё осталось.
— Ты был далеко не одинок в той долгой войне, но тем не менее, ты — один из немногих, кто рисковал собой ради других… — неизмеримая печаль разливалась по сознанию, взывая к болезненным воспоминаниям на проклятой планете. — Не слишком ли много ты сделал, стремясь вернуть знамя Императора на Биатус?
Недостаточно…
С каждым новым днем, когда я терял бойцов, с каждым новым штурмом или оставленным городом. Каждый раз, когда приходилось тщательно проверять гражданских на наличие болезней и ереси. Тех немногих, что сохранили лояльность предавшей их власти.
Тогда я мысленно мечтал умереть, представ перед судом Императора…
— И к чему тебя это привело, Иероним? — продолжал вещать Анку, проливая отраву сомнений всё глубже. — Ты, выживший на Биатусе, бегущий от своих кошмаров… Для чего на самом деле Кайден отправил тебя сюда?!
Чтобы отдать последние почести наставнику… И с надеждой, что отдых в столь праведном месте позволит моей душе исцелиться. Любой инквизитор рано или поздно достигает своего максимума, после чего-либо ломается, либо…
— Тебя просто бросили, лишив заслуженных почестей, Иероним… — печально, совсем по-отечески прошептал кардинал. — В вероломной надежде, что безумие доведёт тебя до кончины. В томительном ожидании, что вечный конфликт Министорума и Инквизиции лишит священников долгих размышлений и они милосердно умерщвлят тебя без задней мысли…
Конечно, Афелия сама говорила, что не станет церемониться со мной в случае, если я стану опасен. Однако моё состояние говорило само за себя. Впрочем… у меня не было причин спорить с ней…
— Но даже здесь, оказавшись в столь праведном месте, ты не обрёл покоя, — разочарованию кардинала не было предела, отчего моё сознание сжалось от тоски. — Даже здесь, в храмовом мире, ты отыскал лишь человеческие пороки и интриги, отравляющие саму суть Веры…
Я никогда не питал любви к священникам, полагая их угрозой для рационального решения дел. Их фанатизм и узколобая праведность почти всегда оказывались помехой. Препятствием на пути Инквизиции…
Почти всегда.
— …так стоит ли тебе бороться дальше? — вопрос обрёл форму руки, что ложится на плечо затерявшегося путника. — Стоит ли продолжать бессмысленную схватку со всем человеческим, в надежде это человеческое изменить?
Я всегда следовал своему пути потому, что меня воспитали для этого. Вложили в голову священную миссию, которую я ревностно выполнял все эти долгие годы. Но сложно оценивать свою работу, стоя на пепелище…
— Этот ребенок, Иероним, он изменит всё… — голос Анку срывался на благоговейный шепот, словно ему явилось долгожданное откровение. — Поверь, твои труды не останутся в стороне, и ты получишь сполна, как только наш Повелитель осмыслит себя…
Я никогда не искал славы, потому что она губительна для Агента Трона.
— Ты благороден, сын мой, в отличие от многих тех, кто носит одежды Министорума, — сохраняя возбужденный тон, кардинал приблизился, будто опасаясь, что я не услышу его. — И я уверен, что ты поймешь мои намеренья…
Воскресить Императора, чтобы он вернул свет затерявшемуся во тьме человечеству? Но стал бы Он спасать нас, увидев как глубоко пороки укоренились в наших душах? Узрев то, что осталось от Империума?
— Бог-Император любит нас, Иероним, — столь теплые слова на несколько мгновений отогнали боль, терзающую сознание. — Он любит и тебя, потому что ты сражался за Него до последнего вздоха.
Жаль, что я никак не могу отплатить ему за эту любовь…
— Именно для этого я здесь, сын мой. Ради того, чтобы воззвать к Нему на далекой Терре. Чтобы призвать Его могучий дух в новое тело! — Анку расплылся в торжественной тираде, излучая заразительную уверенность. — Поэтому я и привел сюда Дарданеллу…
А как же канонисса? Как же та несчастная, хладнокровно убитая в святилище?
— К несчастью… я действительно жаждал подарить это дитя именно Селестине. Такая сильная и праведная женщина… Кто мог бы стать более достойной матерью для Бога? — Тут голос кардинала помрачнел. — Но она отказалась от благословенной участи и прокляла себя, осмелившись на самоубийство…
И тогда вы выбрали новую жертву. Ту, что сама имела к вам чувства и не смогла разглядеть скверну…
— Твои слова ранят меня, Иероним… — грустно вздохнул кардинал. — Любой другой на моём месте оскорбился бы. Но я вижу твою боль. Именно она — причина, по которой ты сопротивляешься. Так позволь же мне избавить тебя от неё…
Боль — это напоминание об ошибках.
— Верно, но каждая праведная душа достойна того, чтобы кто-нибудь облегчил её ношу. Разве ты бы не хотел этого? Не хотел позабыть о десяти годах на Биатусе? О крови, что пролил из-за собственного скудоумия? Или может… — Анку на несколько секунд затаил дыхание, пока щупальца его сознания скользили в моём разуме, — может быть смерть Себастьяна является той болью, которую ты был бы рад забыть?
