В ответ на это я пожал плечами, разумного объяснения у меня не было. Пригласили в кабинет Федора, он был за дверью.

— Расскажите о ваших наблюдениях, — попросил его Вельяминов.

— Еще когда мы стояли в Голом Карамыше, мне показалось странным, что Дмитрий Пашков, природный казак, не знает элементарных для казака вещей. Он тогда утверждал, что потерял навыки из-за ранения. Потом мы вместе на лошадях ехали в Первый конный корпус Буденного. Пашкову досталась норовистая лошадь и он не смог с ней поладить, пока я не посоветовал угостить лошадь краюхой хлеба с солью.

— Согласен, — кивнул Вельяминов, — казак, выросший среди лошадей прекрасно знает, как с ними обращаться.

Он посмотрел на меня.

— Дмитрий Сергеевич, не хотите ничего нам сказать?

— Нет, — я отрицательно покачал головой. В общем полный провал, как не выкручивайся. Тем более, у меня уже было подозрение, что нахожусь в теле англичанина Райэна Уилсона.

— Вы задерживаетесь по подозрению в шпионаже в пользу Великобритании, — сказал Вельяминов и сделал знак Федору, тот открыл дверь и в кабинет вошли два красноармейца с винтовками.

Я встал и повернулся к Кацнельсону.

— Натан Изральевич, сообщите, пожалуйста, Татьяне Руковишниковой, где я нахожусь.

В ответ Кацнельсон кивнул. Меня забрали красноармейцы и повели вниз по лестнице. В здании ЧеКа в подвале было оборудовано несколько камер для подследственных.

В подвале меня обыскали, забрали ремень. Шинель, которую я брал собой в дорогу осталась в машине, при аресте я о ней даже не вспомнил.

Завели в камеру, дверь с лязгом закрылась за спиной.

Полутемное помещение просматривалось плохо. Под потолком на длинном витом шнуре электрическая лампочка светит тускло. Никакой мебели или нар в камере нет. Пол устелен соломой, на которой вдоль стен сидят люди. На противоположной от двери стене небольшое, забранное толстой решеткой окно с разбитым стеклом.

— Здравствуйте! — поздоровался с арестантами и прошел к стене справа, где заметил на полу свободное место. Собрал в кучу не первой свежести солому и сел на нее прислонившись к стене. На мое приветствие никто не ответил.

— И вас загребли, значит? — спросил сидящий рядом черноволосый мужчина в полувоенной форме.

— Как загребли? — не понял я.

— На рынке в облаву попали? — уточнил он.

— Нет, я по другому делу.

— А я по глупости попал, — сказал мужчина, — хотел махорки на рынке купить, а тут облава.

— И что теперь? — спросил я.

— Расстреляют.

— Из-за махорки? — не поверил я.

— Я чекиста убил. Случайно. Он кинулся на меня, схватить хотел, и на мой кинжал напоролся.

— Все равно ничего не понял.

— Я грузинский князь Джано Никачадзе, — назвал себя мужчина.

— Дмитрий Пашков, из казаков, — в ответ представился я, — прикольно, первый раз с настоящим князем разговариваю.

— У нас в Грузии князей много. Каждый первый — князь, каждый второй его нукер, — пояснил мужчина, отвечая на не заданный вопрос.

— А простые люди есть?

— Конечно есть, дорогой.

Князь говорил по-русски чисто, почти без акцента.

— У меня тут в губернии знакомая барышня была, красивая, — он причмокнул губами, показывая, насколько красива была девушка, — отец помещик. Мне верные люди передали, что они до сих пор скрываются от большевиков в поместье. Хотел увезти в Грузию, приехал, а ее нет. Усадьба разграблена. Куда они делись никто не знает.

— А вы что же, князь, и махорку курите?

— Предпочитаю кубинские сигары, но, когда нет сигар, курю махорку. На фронте привык.

— Так вы воевали?

— Да, на Юго-Западном фронте. Когда армия стала разваливаться, решил вернуться домой в Грузию.

Долго же он добирается, или темнит что-то. Мне в принципе без разницы. В камере, кроме нас с князем еще пятнадцать человек, с виду все люди интеллигентные, уголовников не видно. В ЧеКа, скорее всего, уголовники и не попадают. Для советской власти, уголовники, социально близкие люди. Марксистско-ленинская наука утверждает, человек становится бандитом, не потому, что он такой плохой, а потому, что к этому его вынудили условия жизни при царизме. Эту формулу оправдания своих преступлений некоторые граждане используют до сих пор: «Не мы такие — жизнь такая».

Через пару часов окошко в двери камеры открылось и надзиратель, пожилой крепкий мужчина в красноармейской форме стал раздавать обед. Каждому полагалась жестяная миска жидкого супа, кружка морковного чая и маленький кусочек хлеба (со спичечный коробок). Ложки у меня не было. Надзиратель, помялся, душа свою жабу, потом куда-то сходил и принес деревянную погрызенную по краям ложку

Еще одна неприятность обнаружилась после обеда. В противоположном от меня углу стоял жестяной бак, прикрытый крышкой. Я поначалу на него не обратил внимания. Оказалось, это туалет. Старенький дедушка, весь седой, похожий на отставного генерала, подошел к баку, открыл крышку и стал при всех справлять свою нужду. В камере и так стоял густой дух мужского пота, прелой соломы, махорки, которую постоянно кто-нибудь курил у окна, а тут еще прибавился острый запах свежей мочи. Как там говорил Остап Бендер? «Нет, это не Рио-де-Жанейро!»

Пока сидел на соломе, зачесалась нога, да так сильно, что я не выдержал, прямо через ткань брюк стал чесаться, но зуд от этого стал только сильнее. Потом зачесалась также сильно другая нога. Мои почесывания заметил грузинский князь и с усмешкой сказал.

— Блошки заели?

— Так это блохи?! — сообразил я.

— Тут их в соломе великое множество. Не расчесывайте места укусов. Само постепенно пройдет.

Сам он сидел совершенно спокойно, как будто ему эти неприятные назойливые насекомые никак не мешали. Я обратил внимание, что многие люди, сидящие в камере, время от времени чесались, так же, как и я.

Вечером, после скромного ужина, как только надзиратель собрал последние миски, свет сразу же погасили. Просто так сидеть было скучно, и я прилег на куче соломы.

На следующий день прямо с утра из камеры забрали несколько человек, в том числе и моего нового знакомого, грузинского князя. Дальше дни потянулись за днями, похожие один на другой. Рано утром нас будили. Надзиратель открывал окошко и выдавал арестантам кружку морковного чая и кусочек склизкого черного хлеба. Потом мы ждали обеда, а затем и ужина. На обед был жидкий суп из овощей, на ужин — перловая каша без мяса и масла. Некоторым из сидельцев надзиратель приносил продуктовые передачи, но те, как правило, ни с кем не делились. У меня родственников в Саратове не было, поэтому ел то, что дают.

Забегая вперед, скажу, что я напрасно ждал какой-либо весточки от Татьяны. Может быть не смогла приехать в Саратов, или решила не связывать свою судьбу с человеком, подозреваемым в шпионаже...

В камере периодически менялись люди. Одних приводили, других уводили. В большинстве случаев народ держался сам по себе. Мало кто подходил с какими-либо вопросами или желанием затеять разговор с незнакомым человеком. Людей понять можно, доверять свои проблемы первому встречному в камере ЧеКа никто не хотел.

Как-то сидел прислонившись к стене, не спал, но находился в каком-то забытьи, в полудреме. Рядом со мной задев меня плечом на пол сел грузный мужчина.

— Молодой человек, — тихонько позвал он меня, — не подскажете, который час?

— Нет, не подскажу, — я посмотрел на сидящего рядом со мной мужчину. Характерная еврейская внешность: черные кудрявые волосы, выдающийся вперед нос, миндалевидные глаза, толстые чувственные губы.

— Вас то за что сюда посадили? — спросил я. — Все ваши нынче при власти, кто в ЧеКа, кто в правительстве.

— Я ювелир, — пояснил мужчина, — человек сугубо мирной профессии, ни в каких революциях не участвую. Увы, к сожалению, это не значит, что мне дадут спокойно заниматься своим делом. Деньги нужны всем и бандитам, и революционерам, и чекистам. А где их на всех взять бедному еврею?