И даже издевательства местного гвардейца, поручика Волкова, приставленного следить за мной и не пущать, да кого я обманываю, главная задача сего мерзавца была в том, чтобы пристрелить меня, если будет осуществлена попытка моего освобождения, не сломили вашего покорного слугу. И путь мне уготована участь Шлиссельбургского узника, царевича Иоанна Антоновича, я продолжал не обращать на эти обстоятельства никакого внимания. Врёшь, Волков, не возьмёшь! По сравнению со мной ты не волк, а побитый дворовой пёс.
Но некто полковник Полковников (вот только так и непонял, в какой службе он полком командовал), провел образцово-показательную спасательную операцию, которая должна будет войти в учебники всех секретных служб. Вуаля, дамы и господа — я жив, хотя к этому готов, честно говоря, не был. Имелся ли риск того, что меня пристрелят? Конечно же, но, неожиданно для себя, я к этому отнесся совершенно равнодушно, наверное, жизненный опыт, или как там говорят турки: кысмет… Хотя у Академика, который сейчас Сандро с жизненным опытом куда как поболе будет. Есть ли вещи, о которых я сожалею? Например, о недостаточно энергичных реформах? Да нет… мы еще когда прикидывали планы понимали, что настоящей КОМАНДЫ у Михаила нет, хотя бы потому, что радикальные реформы, которые необходимы (это даже не столько отмена крепостного права, сколько слом сословной системы нашего общества, которое и тормозит прогресс хотя бы отсутствием системы гибких социальных лифтов), его окружением восприниматься не будут. От слова «совсем». Посмотрите на того же Воронцова-Дашкова. Безусловно предан государю и империи, даже земельную реформу перенес спокойно, хотя что-то и потерял, но не столь много, как другие. Но если проводить отмену сословных перегородок, он будет первым из тех, кто составит заговор против царствующей фамилии, ибо такова психология этих людей: как-то заморозить проблему они готовы, решать же ее — нет!
А посему моя стратегическая задача состояла в подготовке более радикальных реформ, а Академика — в создании собственной КОМАНДЫ единомышленников, которые станут опорой в проведении самых назревших реформ. Неужели вы думаете, что русские государи, начиная с того же Александра Первого, не понимали вред от крепостного права? Еще как понимали, но понимали и то, что проведи они эти реформы, враз лишатся опоры трона — поддержки дворянства (а, следовательно, и армии). Конечно, что-то для улучшения положения крестьянства делалось. Кто-то чуть больше, кто-то чуть меньше, но радикальной и справедливой земельной реформы так и не произошло. Да и не могло произойти, по большому счету. Единственное, что я замечу, что свою часть работы я до конца не сделал, это мне справедливый упрек. И мятеж во главе со старшеньким сыночком моего тела — Николаем, я проглядел. Впрочем, тут лоханулись все мои спецслужбы. Да и в их стройных рядах оказалось есть место измене. При нормально работающих спецслужбах государственный переворот невозможен, а вот когда есть в этих рядах предательство, то тогда появляются интересные варианты. Не верите мне? Спросите у Януковича. Он может рассказать подробнее.
Но это все лирика. Ледяной ветер бьет в лицо, возвращая меня в день настоящий. Наш кораблик чапает по неспокойному морю, по которому полосами стелется туман, поэтому скорость «Радонежского» небольшая, хотя у капитана есть лоции, но северные моря коварны, так что осторожность — тут вполне разумная мера для безопасного плаванья.
Как так получилось, что я не лечу на дирибабле, а чапаю на калоше, принадлежащей матушке православной церкви? Ладно. Вернусь чуток назад. Как только меня освободили из плена, «Опыт» постарался причалить к единственно пригодному для сего действия зданию — маяку. Он и высок, и ограждения имеет, к которым можно принайтовить наше средство передвижения. Вот только при планировании экспедиции надо было всё-таки более учитывать погодные условия на этой оконечности материка. А сильные ветры тут дуют триста девяносто дней в году. То есть, постоянно — ветра сильные, а каждый третий день — почти ураганные. Так что я не ошибся в числе дней в году, просто ощущение такое, что год растянут до этих дней, и каждый Божий час нас преследует ветрюганище. В общем, пока наш дирижабль добрался до места стоянки, его машина работала в режиме жесточайшего сопротивления нашей крайнесеверной погоде. И для нее это не прошло бесследно. А запасного агрегата, простите, под рукой не было. Потому как борьба с ураганным ветром не прошла для нашего «Опта» бесследно и вероятность того, что случится уже непоправимая поломка, был слишком велик. А тут еще и причаливание не обошлось без помарок, в результате чего пострадала и оболочка нашего плавсредства. Не критично, но всё в совокупности делало попытку добраться до Архангельска весьма сложной задачей. На импровизированном совете решено было проложить курс дирижабля до ближайшего монастыря (там точно есть колокольня, вот ее как причальную мачту на первое время можно использовать), а там соорудить импровизированный ангар и провести ремонт как машины, так и обшивки. Единственной задачей для нашего воздушного гиганта стало передача радиограммы в Архангельск. Но тут тоже понимать надо было, чтобы передать, «Опыту» следует подняться на необходимую высоту. И с этой задачей команда Чкалова справилась успешно. А выкинула потом красный вымпел с отчетом о том, что связались и шифровку передали. А оттуда сообщение Сандро перешлют уже телеграфом. Вот такие у нас тут условия, понимаешь…
В общем, мы идем по морю, волны на шторм не тянут, но и гладью морскую поверхность назвать нельзя. Довольно-таки неспокойно синее море! Впрочем, капитан «Радонежского» даже не считает эту волну чем-то опасным — тут такое привычно, а вот ежели усилится ветер, тогда да, уже будет неуютно. Тем не менее, с верхней палубы убрали всё лишнее, я имею в виду те две пушки-маломерки, картечный залп из которых веса удивил команду британского брига. Ну и правильно — по такой качке толку от них чуть-чуть всего-то. Правда, пулемет Максима на станке остался на палубе — тут Полковников уперся рогом, только агрегат замотали брезентом, а особенно тщательно укрыли ящик со снаряженными патронными лентами. Они холщовые, могут намокнуть, да еще и маленькие — на двести патронов всего. Тут такое дело — металлическая лента пока что нам не по зубам, а матерчатая весьма капризная, вот и пришлось ее укорачивать, чтобы отказов стало меньше. И это из-за бердановского патрона — он избыточно мощный для этого агрегата. Хотя в данном случае это не повредит.
Тут ко мне подходит Полковников, поговорить, видимо, желает. Так-то от меня охранник из его ребят буквально на пятки наступает, чуть в затылок не дышит, но тут отошёл в сторонку, понимает, что нам поговорить надо, проявил деликатность в отношении начальства, но всё равно держит нас в поле зрения. Ну да, вчера нам спокойно пообщаться не получилось.
— Михаил Николаевич (Полковников никогда не называет меня моим именем из ТОГО времени, понимает правила конспирации), хочу сказать, что тут вы очутились во многом по моей вине. Это был целый ряд форс-мажорных обстоятельств. И если бы я проявил больше хладнокровия, то этого не случилось бы, правда, в таком случае мы Академика могли потерять. Но то, что в результате катастрофы и вас сюда затянет, к этому я не был готов.
— Что получилось, то получилось, чего уж там…
Тут собеседник заметил, что я рефлекторно делаю жест пальцами, как будто мну папироску, тут же протягивает мне серебряный портсигар, набитый папиросками. Беру одну, тут же Полковников чиркает спичками, защищая огонек от ветра, дает мне возможность прикурить. Табак довольно крепкий, с резким ароматом, присущим ориентальным (балканским и турецким) сортам.
— Что это? — спрашиваю, с удовольствием затягиваясь.
— Папиросы «Пушка». Попробовал, мне понравились. Вот и портсигар заполнил ими.
