Мы хохотали, цыганенок показывал свое искусство, изобретая ругательства одно заковырестей другого. Йошка, обучавшийся в торговом училище, на чем свет ругал учителя математики. Изобразил его чем-то вроде дикого кабана и даже показал, как тот говорит, как тычет пальцем, вызывая учеников к доске, как смотрит на них, будто проткнуть взглядом готов.

Словом, говорили мы о чем угодно, только не о том, зачем мы здесь и как тут оказались. Все очень хорошо понимали, что надо быть осторожнее. Невысказанная тревога царила в нашей комнате постоянно: и когда Павиач ходил колесом или стоял на голове, а мы смеялись его выкрутасам, и когда Йошка Лампа изображал своего учителя, а Денеш лил в паприкаш уксус из огуречной банки. Эта тревога неотступно ходила за нами по пятам.

Позже Денеш повел меня в самую дальнюю из комнат, задвинул в угол небольшой столик, встал на него и открыл крышку люка, ведущего на чердак. Потом он взобрался наверх и подал руку мне. Один рывок — и я уже на чердаке. Даже со смотровой вышки на горе Янош нет такого отличного обзора. Город спал, уткнувшись в тусклые сумерки, каждый дом — сам по себе. И на улице — ни души. Редко-редко прошмыгнет одинокая автомашина. А то затопают по тротуару сапоги. Где-то вблизи Юллёйского проспекта — точно не определишь — полыхает костер. Кто-то греется возле него в эту холодную ночь? Тихо. И потому Денеш шепотом говорит мне на ухо:

— На эту ночь указаний не было. Ни нам, ни остальным. — И Денеш рукой очерчивает в воздухе полукруг.

Прежде чем спуститься в нашу замечательную квартиру, я на миг взглянул на небо. До сих пор я всматривался только в то, что на земле. Теперь я увидел высоко-высоко над нашей крышей маленькую серебристую звездочку. Она светила спокойно и ласково.

Как видно, крепкое вино начинало брать свое. Я ведь не привык к вину, да и поесть мне не довелось с самого утра. Так что на голодный желудок для меня и одного глоточка оказалось много. Теперь мне вдруг показалось все таким привычным, словно я уже давно здесь, хорошо знаю этих ребят, квартиру, книжную полку, с которой Лаци Тимко взял какую-то книгу и, улегшись на кушетку, стал читать. А верзила Йошка Лампа прямо в одежде завалился на кровать и уже храпит. Денеш сел играть с Павиачем в карты. Горит только одна неяркая лампа — для настроения.

— Ты ложись, — предлагает мне Денеш. — Можешь спать спокойно. Ночка будет не шумная.

И комната — вместе с пуфиками, с картинами по стенам и резным баром — пускается в медленное кружение. Сдвинув два кресла, я улегся в них и даже вытянулся, насколько позволяло место. Мне уже не хотелось думать ни о ком и ни о чем и было удивительно легко, приятно и весело. И едва голова моя коснулась стенки кресла, как я уже спал.

Проснувшись поутру, я не сразу сообразил, где я. Ребята еще спали, только цыганенок на миг приподнял голову. Я снова задремал и увидел во сне маму. Спорил с ней. Доказывал:

«Так надо, мама, я прямо-таки заболел, пока ты меня взаперти дома держала».

Но тут вдруг громко затрезвонил телефон. Денеш в последний раз громко всхрапнул и проснулся. Спрыгнув с кушетки, он подбежал к аппарату. Звонил «шеф», редко заглядывавший сюда, но не забывавший дать указания по телефону. Выслушав их, Денеш принялся будить ребят, тут же отдавая приказы. Вот уж никогда не думал, что он такой хороший организатор. И в голову никому не пришло бы не выполнить его распоряжений.

В этот день он послал в город Йошку и цыганенка — расклеивать воззвания. А мы вдвоем с Тимко вылезли на крышу.

Мы лежали на краю крыши и смотрели вниз, на развороченную брусчатую мостовую, на утонувший в осеннем тумане город.

А в голове моей роились мысли, будто пчелы. И, как всегда, волнуясь, я грыз ногти. Надо бы все же разобраться, повторял я сам себе, почему я здесь?

— Но я все равно не могу стрелять в людей! — вслух сказал я сам себе и тут же испугался собственного голоса: ведь я был не один.

Лаци покачал головой.

— Больно уж ты интеллигентный, — заметил он, словно я обратил свои слова к нему. — Ничего, скоро сам поймешь, какой ты смешной. Или ты смерти боишься?

Я удивленно посмотрел на него. Он лежал рядом — тоненький, с девичьим нежным личиком, настолько хрупкий, что ему не дашь и четырнадцати. Он ответил взглядом на мой взгляд, откинул со лба прядь прямых белокурых волос и, улыбнувшись, спросил:

— Думаешь, такая уж она страшная? — И пренебрежительно махнул рукой: — Ни черта подобного!

Однако губы его, как мне почудилось, слегка подрагивали.

— Я над этим еще никогда не задумывался, — честно признался я. — Мне как-то в голову не приходило.

— А я думал. И не раз, — прошептал он и отвернулся от меня.

И голос его долго потом еще звучал у меня в ушах.

Но долго раздумывать мне над его словами не пришлось: откуда-то ударили автоматы, наверное, с соседней крыши. Сперва слева, потом справа и, наконец, с крыши напротив. И такая тут началась катавасия, что у меня чуть барабанные перепонки не полопались. Не успел я как следует осмотреться, как к нам подполз Денеш и скомандовал:

— Давай!

Солдаты, стоявшие возле танков, кто вскочил в люки, кто упал на землю. Из окружающих улиц выбежали другие, с носилками в руках. Затем сокрушительный взрыв сотряс весь наш дом. Казалось, он вот-вот развалится. Мы ползком заспешили по крыше к дымоходной трубе, а Денеш, очутившись рядом со мной, крикнул:

— Давай! Наша очередь!

Я нажал на спусковой крючок, и вместе с ударом выстрела громче застучало сердце.

Нет, веселого в этом было мало. Все вокруг грохотало, дребезжали стекла в окнах, сыпалась штукатурка, скрипел, вздрагивая, дом. Я уже ничего не слышал и не видел, сердце билось, словно обезумев, и все внутренности будто выворачивало.

«Конец всему, — подумал я, — сейчас весь мир полетит в тартарары».

Не знаю, сколько времени весь этот ужас продолжался и сколько мы просидели, прижавшись, будто мыши, к дымоходу. Потом вдруг наступила тишина. А Денеш отдал приказ: ползком в укрытие и через люк — в квартиру.

Нет, я не перепугался. Я просто очень устал, у меня гудела голова, и я едва был в состоянии двигаться. Денеш велел нам отправиться в ванную: смывать с себя пыль, копоть, пятна известки, потому что перемазаны мы были с головы до пят. Едва держась на ногах, я поливал себя водой и дивился хрупкому Лаци, сохранявшему ледяное спокойствие, словно ничего не случилось и мы просто вернулись с воскресной прогулки. Не потерял он ни на миг самообладания и тогда, когда по коридору затопали сапоги.

Словом, не успели мы перевести дух, как нам опять пришлось лезть на крышу. И вот мы снова сидим, прижавшись к дымоходу. В голове у меня пусто, и я — неизвестно зачем — всматриваюсь в слепые глазницы выбитых окон в домах напротив.

Наконец снизу постучали, и, откинув крышку в люке, показался Денеш. Он был взволнован.

— Давайте вниз. Только без шума. Солдаты сейчас наверняка по крышам начнут шарить. У нас считанные минуты.

Мы все взмокли, торопясь уничтожить следы. Едва успели. Миг — и по крыше уже загрохали сапоги.

— Венгерские солдатики! — зашептал Денеш. — Прочесывают дом сверху донизу. Хорошо еще, дворник болеет, лежит в больнице. А жена его не знает про этот лаз на чердаке. Его совсем недавно сделали Кубичеки. По специальному разрешению.

Над нашими головами еще некоторое время слышались шаги, потом они отгремели в коридоре и смолкли. Выглянув в окно в передней, я видел уходивших солдат. Рослые ребята с прямым, смелым взглядом. На лицах у них было разочарование: они так никого и не нашли.

«Что-то их ждет? — размышлял я. — А все же наша взяла».

Я облегченно вздохнул.

«Теперь надо бы радоваться, — думал я. — Почему же мне тогда не радостно?»

Это все было перед обедом, и Лаци только и знал, что повторял: «Есть хочется! Хорошо бы сейчас пожрать!»