Громоподобный вздох толпы и гул от ударов в грудь были ответом на речь оратора. Дервиш продолжал оскорблять халифа и кругом поднялись вопли: Ислам! Ислам! Дервиш соскользнул с возвышения вниз в толпу и начались обычные молитвы.

За весь день Зейнаб не увидел здесь, около Каабы, ни одного бедуина и когда, при выходе, он остановил мухримов и нарочно спрашивал их, не случилось ли сегодня что нибудь новое, то никто ни одним словом не обмолвился ему о проповеди медейяха, а какой то индес спросил:

— Не соглядатай-ли ты короля Гуссейна?

Вслед за вопросом тесно сгрудилась толпа и Зейнаб с трудом успокоил людей, из глаз которых смотрела смерть. Мрачный и молчаливый направился он к дому Али Магомы и всю дорогу думал о том, что война грянет со дня на день.

На рассвете Али Магома выступил с караваном и к вечеру началась страна ваххабитов. Зейнаб ехал на верблюде в плетеном тюрдюфе и, упираясь ногами в дно, чтоб меньше качало, терпеливо слушал как где то недалеко булькала вода в кирбе, сшитой из овечьих шкур. По другую сторону в такой же кубической плетенке сидел Али Магома.

Зейнаб старался не выходить лишний раз из тюрдюфа и ехал с опущенным занавесом, чтобы не показывать своего лица.

До Задика, где сейчас находился Ибн Саид, было больше двух недель пути, но уже через три дня Зейнаб начал беспокоиться. Оба колодца, которые они встретили, были мутны и вода разлита из водоемов. Здесь не только пили воду, но и купались, а это бывает только во время войны, когда каждый думает о себе. Подле второго колодца они увидели на земле трупы двух изрубленных бедуинов. Очевидно они пролежали здесь не меньше трех дней, так как жгучее солнце совершенно высушило мертвецов и их кости были туго обтянуты высохшей кожей.

На пятый день караван вошел в узкую щель, заваленную обломками скал, и верблюды медленно пробирались по опасным карнизам, а впереди каравана, на поворотах, мелькали зловещие белые плащи ваххабитов.

— Эль бегед би ахлихи (о стране надо судить по ее обитателям) — громко сказал Али Магома по другую сторону верблюда, когда к вечеру караван выбрался на ровное место.

Зейнаб откинул занавес тюрдюфа. В стороне буграми тянулось кладбище ваххабитов и ни одна могила не имела памятника, так как, по мнению ваххабитов, ни один отдельный человек не заслуживает, чтобы имя его сохранилось перед лицом всего племени. И в первый раз подумал Зейнаб о грозной силе этих людей, слившихся в одну массу и пренебрегавших собой. Каждая могила женщины была придавлена парой тяжелых камней, так как из-за них мужчина начинает любить роскошь и приобретать собственность.

Пустыня молчала и даже Зейнабу, хорошо знавшему эту страну, многое было непонятно… За неделю пути они не встретили никого, хотя тревожный храп коней при ночных остановках и свежий конский навоз у колодцев и по пути, обозначали, что вокруг караванов неотступно рыщут неизвестные всадники.

Али Магома опасался, что бродячие бедуины ждут удобного случая для нападения и бдительно расставлял на ночь часовых, уложив вокруг верблюдов, но нападения не было и Зейнаб решил, отделившись от каравана, ехать вперед верхом, так как эти зловещие признаки обозначали близость войны и посол боялся опоздать со своей миссией.

На утро Зейнаб пересел на коня и, взяв в запас лучший свой плащ, отважно тронулся вперед. За один час он обогнал караван. На третий день пути, когда у него окончились финики и последнюю воду пришлось отдать коню, к вечеру показались кровли Коби.

В этом году пост рамадана был летом и ваххабиты, не принимавшие ни воды ни пищи от зари до зари и проводившие ночь в молитве, днем должны были бы спать поголовно, как они всегда делают в таких случаях, но теперь Зейнаб увидел, что все крыши были усеяны вооруженными людьми.

Какой то караван заворачивал за угол и перс купец, высунувшись из тюрдюфа с отчаянием закричал Зейнабу, что каравану не позволено на ночь располагаться в Кобе и они идут в пустыню.

— Проезжай, не останавливайся! — закричал с крыши какой то старик, обращаясь к Зейнабу.

Посол понял, что ваххибы кого-то оберегают и решительно остановил коня. Из за угла кривой узкой улицы показалось целое шествие. Медейяхи шли с факелами, освещая дорогу, а за ними, с саблями наголо, двойным кольцом поперек улицы медленно двигались воины. Зейнаб огляделся я увидел Ибн Саида, который на целую голову был выше всех.

Зейнаб спрыгнул с коня, вынул из седельной сумы драгоценный плащ, усеянный камнями и жемчугом, и, набросив его на себя, медленно пошел на-встречу.

Через несколько шагов медейяхи яростно завопили, но Ибн Саид поднял руку.

— Жестокой смертью умрет тот, кто поднимет руку на посла, торжественно сказал он и конвой расступился перед Зейнабом.

— Приветствую тебя, сын мой! — ласково обратился он к склонившемуся послу, которого он раньше знал в лицо. — Я иду в мечеть, ты пойдешь со мной, а потом мы поговорим о делах. Я рад, что ты так хорошо одет, сын мой, — добавил он и в голосе его зазвучала насмешка.

— Я последний из слуг священного халифа, — ответил Зейнаб, но Ибн Саид добродушно засмеялся и ударил его по плечу.

— Не будем ссориться раньше времени, — сказал он и тронулся вперед.

Зейнаб стал рядом с его ад'ютантом и шествие продолжалось. Когда они вошли в мечеть, на мраморном балкончике для проповедников появился мрачный медейях.

— Братья! Сегодня вы увидите здесь богатого молодого человека, который носит на плаще жемчуг и золото. Да вот он уже здесь, — насмешливо сказал он, протянув руку и все оглянулись на посла, а Ибн Саид засмеялся. — Он привез новости, — продолжал дервиш. — Мы должны признать Гуссейна халифом. — Толпа дрогнула от негодования, но дервиш продолжал: — Мы должны забыть наших братьев в Индии, Эмиры Ирака и Моссула против нас, но, братья… — продолжал дервиш, подняв руки к небу, и голос его стал грозным. — Пусть сердце ваше не содрогнется перед борьбой. Пусть не прельстит вас украденный труд, нашитый на плаще этого человека драгоценными камнями, и слезы его рабов, упавшие жемчугом на его плечи. Дети Аравии! Только ваши сабли освободят вас от европейцев. Истинный халиф Магомета, нищий Ибн Саид, да пронесет ислам с мечем в руке по нечестивым народам.

Исступленным воплем:

— Клянемся! — отвечала толпа и клинки сверкнули в воздухе.

— Не сердись на него, — улыбался Ибн-Саид. Ты видишь, меня он обругал нищим, тебя — богатым. Этим фанатикам угодить трудно, и, совершив краткую молитву, король направился к выходу.

Войдя в бедную комнату, сел на жесткую подушку и, усадив Зейнаба, выслал ад'ютанта из комнаты.

— Говори, сын мой! Я слушаю, — сказал он.

— Мне нечего говорить, — печально опустив голову сказал Зейнаб. — Тайны моего короля носит ветер по всем пустыням.

— Мне тебя очень жаль, — сказал Ибн Саид, — я люблю храбрых. Говорят, твои семейные дела тоже совсем плохи.

В его голосе было искреннее участие и Зейнаб с благодарностью посмотрел на него.

— Ты великий человек, Ибн Саид, — сказал он, — даже маленькую песчинку видишь ты во время самума.

— Утешься и ложись спать, сын мой, — перебил его Ибн Саид, — только не жалуйся, что подушки жесткие. — Глаза его засветились лукавством и он продолжал: — Я так много денег отдал англичанам за пушки, которые скоро будут около Таифа, что у меня ничего не осталось на шелковые одеяла.

Зейнаб слушал, потрясенный таким беспримерным предательством англичан, а Ибн Саид встал и с усмешкой добавил:

— Да скажи когда нибудь Гуссейну, чтобы он меньше верил бедуинам. Они слишком любят золото. — И, бросив ласковым голосом эту последнюю страшную угрозу мраморным дворцам Таифа, Ибн Саид вышел из комнаты.