— Послушай… Мне хотелось бы поговорить об этом с товарищами… Надо бы подготовить это. Представляется случай попытаться в будущее воскресенье. Если-бы нам собраться в нашем погребке, на Пуассонье. Но только — одним верным ребятам.

— Сегодня я дежурю, от девяти до двенадцати.

— Но ты сейчас-то свободен?

— Да, через сорок минут и до обеда.

— А я освобожусь в четыре. Слушай! Вот что ты должен сделать: Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в депо — зови их всех сегодня на улицу Пауссонье. Только советуй не болтать. Теперь проезжай по улице Орденэ. Ты знаешь всех с линии Монмартр-Сен-Жермен-де-Пре. Передай и им тоже. Они расскажут один другому. А я увижусь с товарищами с линии Нейи-Порт Майо и Клиши-Одеон… Может быть и с Пигаль Галь-о-Вен. Ты встретишь и еще кой-кого. Всем скажи. Ты знаешь где? Говори, что дело идет об очень важном сообщении на счет синдикалистского движения.

— А нужно объявлять, что это ты собираешь сходку?

— Не стоит.

— Напротив. Так как ты в почете, то придадут больше значения… Подумают, что стоит и побеспокоиться.

Много я похлопотал в этот день; он, вероятно, тоже.

Пришел я на Пуассонье. Перед входом в погребок семь-восемь человек, болтая, поджидали меня. Они сказали, что внутри уже куча народу.

Вхожу в биллиардную. Шофферы — мы не созывали кондукторов; они должны были вступить в нашу затею позже, — шофферы расселись вокруг биллиарда в два-три ряда, за маленькими столиками между ними, чтобы поставить стаканы.

Я не знал куда мне деться. Меня, главное, стесняло какое-то смешное расположение: посредине громадное поле биллиарда, а кругом, четырехугольником — люди. Я не люблю пустых мест; не люблю и неподвижной вещи, занимающей так много пространства. И потом, совершенно не умею говорить сидя. Не люблю, когда глаза слушателей приходятся на одном уровне с моими глазами. Я тогда чувствую, что становлюсь идиотом.

К счастью, все стали уже разговаривать и спорить между собой. Я сделал вид, что поджидаю запоздавших.

Когда достаточно пошумели — я встал. Биллиард уже не стеснял меня; и я не видел его. Не чувствовал пустого места среди комнаты. Шум от голосов покрывал все, и я мог опираться на него, как на что то прочное и солидное.

Я бросил свою мысль.

— На днях вспыхивает стачка железнодорожных рабочих. Силы капитала соединяются против них. Борьба не равна. Правительство на жаловании у частных Компаний. Оно мобилизует солдат против восстающих рабочих. Железнодорожники делают в будущее воскресенье последнюю попытку. Но они будут раздавлены, а вместе с ним весь пролетариат. На нашем поражении восторжествует капитализм. Есть только один способ спасти положение. И это зависит от вас; я прямо говорю: именно от вас пятидесяти, собравшихся здесь. Вы держите в своих руках и спасение, и честь пролетариата.

Все умолкли. Я опять видел перед собою и биллиард, и четырехугольник из людей. Но это уже не смущало меня. Напротив. Мне не зачем было ни усиливать голос, ни настаивать на своем. Я уже нашел отклик. Точно кто то натянул барабанную кожу и прикрепил ее с четырех сторон к публике, как к колышкам, и я играл на ней пальцами, как на тамбурине.

В минуту полнейшей тишины — я, без всяких прикрас, высказал свою мысль. И на секунду испугался, как тот мальчишка, что бросил камень и подумал: «Вероятно, я выбил стекло»!

Но я и сейчас слышу, как какой-то тип на углу биллиарда, напротив меня, на право, крикнул:

— Понимаю! Браво!

И в один миг, со всех четырех сторон посыпались рукоплескания.

Шофферы, знаете, гордятся своими машинами. И, кроме того, им, конечно, всегда хочется досадить чем-нибудь Компании и уже из за одного этого моя мысль понравилась всем. Сделать-же что-то совсем необыкновенное с помощью своих машин, что-то такое, чего никто другой не может сделать это уже вызвало гордость.

Признаюсь, я не надеялся на такой успех. Оставалось условиться на счет выполнения. Я объясняю:

— Эго совершенно просто. Вот ты, например, — приедешь к Одеону, выпустишь пассажиров и, не останавливаясь на стоянке, не отдавая никакого отчета, уедешь. Контролер только руками разведет. А ты сделаешь тоже самое на площади Отель-де-Вилль. Третий устроится во время перегона. Начнет возиться с мотором, развинчивать, свинчивать, пока пассажиры не потеряют терпения и не разбегутся. Тогда он спокойно усядется и присоединится к нам. А тот, кто в этот час должен будет возвращаться в депо, просто переменит направление. Я указываю вам только несколько приемов. Есть много других. Каждый выберет подходящий для себя.

Но вдруг из гущи левого ряда послышалось:

— Верное средство потерять место!

Я с минуту не знал, что ответить. Стало еще тише. Мне показалось, что у всех глаза потухли, успокоились, отвернулись от меня. Я увидел перед собою поле биллиарда и оно мне показалось бесконечным; увидел четыре стены моих слушателей вокруг зеленого поля. Все точно ждали от меня какого-то фокуса.

Наконец, я нашел подходящие слова.

— Ошибаетесь, товарищ. Компания страшится стачки. И будет очень счастлива, если мы удовлетворимся только небольшой демонстрацией, да и то не против нее направленной. Если кто и рискует, так только я. Узнают, что я заварил все. Но ведь существуете вы. И меня не тронут, побоятся мщения.

Кругом зажужжали. Я не мог разобрать, что они говорили, но понимал, что благоприятное для меня. Шоффер легко узнает по шуму мотора — все ли в нем благополучно, не попортилось-ли что-нибудь. Человек, привыкший выступать на собраниях, никогда не ошибается в значении шума, поднятого его слушателями.

Но вдруг, в ряду напротив меня, заволновались. Здесь то и засела оппозиция. Я уже раньше чувствовал, откуда она должна проявить себя, и приготовился.

— Мы не все дежурим в воскресенье днем… Вот я, к примеру… Я ничего не могу сделать.

Я ответил:

— Что ты там рассказываешь! Предложи кому-нибудь из вожатых заменить его и посмотри: откажется ли он? В воскресенье-то!

Я чувствую, что в середине ряда напротив меня протест тает; но ведь это в роде склеенных двух листов бумаги: одно место выпятится, захочешь уровнять его — выпучится в другом месте. Здесь — протест перекинулся налево и остановился в кучке людей, собравшихся около угла биллиарда.

— А полиция не удивится, что столько пустых автобусов разъезжает по улицам?

— Она удивилась-бы, если-бы мы поехали по Парижу один за другим. Но все подъедут к условленному месту с разных сторон. Это так легко устроить. Да и кроме того: пустой автобус уж не такая редкость. Возвращение в депо; проба новых машин; обучение шофферов…

— А кондуктора? Они тоже отправятся?

— Разбирайтесь сами. Вы знаете своих. Если у вас человек надежный, положительный — берите его с собой. Если это тип подозрительный — отвяжитесь от него.

— Отвязаться? Но как?

— Надо все сказать ему в последнюю минуту. Если упрется, вы велите ему сойти и оставить вас в покое.

Больше никто не сказал ни слова. Аудитория была гладкая, ровная. И я катился, как по макадаму[22].

Что-бы убедиться все ли готово, все ли прочно, я сказал:

— Нельзя заставить человека быть смелым и исполнять долг. Кто боится — пусть уходит и только не предаст нас! Большего я не требую!

Я умолк и все точно ждали, чтобы трусы проявили себя. Но ни один тип не пошевелился. Этот прием всегда удается.

— Прекрасно. Нам остается только действовать.

В нашем погребке, сзади, была очень большая зала. Она отдавалась под балы, общественные собрания, под свадьбы. У меня в голове созрел план. Я сказал своим:

— За мной! Пройдемте в залу. Оставьте стаканы здесь. Так будет лучше.

Они отрываются от биллиарда не без труда. Я проталкиваю их в залу и кричу: