А когда в динабургский гарнизон прибыли «из Санкт-Петербуга» особо уполномоченные да начались обыски, да посыпались на коменданта крепости всякие запросы — гарнизон окончательно забился в угол.

Встречать новый год многим казалось даже опасно. Того и гляди примут за заговорщиков. Единственный, кто не разделял этого настроения, был полковой адъютант, поручик Николай Нертовский.

Совесть его была чиста, как чисты золоченые пуговицы его парадного мундира… Служил он верой и правдой царю-батюшке, как ему приказывало начальство, дни проводил в канцелярии полка, а ночи либо танцовал, либо кутил… Чего же ему было бояться? Он в канун нового года надел парадный мундир, прицепил саблю, взял кивер в руки и, напевая французскую песенку, занесенную сюда из Парижа еще в 1814 году, совсем собрался итти встречать новый год к коменданту.

Как вдруг раздался звонок, дверь его комнаты растворилась и вбежала его одетая по дорожному сестра… Вбежала, бросилась ему на шею и начала рыдать…

— Женю… Женю… арестовали, только и можно было разобрать.

Николай Нертовский даже присел. Арестовали Женю!.. Ужели же и он?.. Женя — его брат, тоже офицер. Служил в Риге. Веселый, живой, остроумный, красавец, «рубаха-парень», всеобщий любимец, он так мало походил на бунтовщика… Однако, он арестован…

— Где же его арестовали? За что? — засыпал Николай сестру вопросами.

— Ах, это ужасно, это так ужасно… — могла только выговорить девушка.

Успокоившись, она рассказала, что Женю арестовали по приказу из Петербурга… Из самого Петербурга!.. У одного из бунтовщиков нашли письмо Жени, где он писал, что тоже готов принять участие и просит дать ему поручение!..

— Но и это еще не все, — сказала сестра. — Ты знаешь его горячий характер. Прибывший его арестовать майор что-то ему сказал. Женя не стерпел — ударил его по лицу… Тот вызвал солдат… Женя обнажил саблю, тяжело ранил майора и нескольких человек, пытавшихся его обезоружить. Ты понимаешь теперь?..

— Да.

— Ведь, это же виселица, Колечка, виселица!..

— Да, — только и мог произнести совершенно потрясенный рассказом адъютант.

— Однако, где же он сейчас? — спросил он, несколько оправившись.

— Здесь.

— Где здесь?

— В Динабурге. В лазарете… Его, закованного, отправили в Петербург, но по дороге он заболел… Не знаю, что с ним… Говорят, горячка… Так заболел, что не мог двигаться. Его и оставили здесь. Меня не допускают к нему… За всю дорогу, от самой Риги, не дозволили даже слова сказать… Теперь там караул… Может быть умирает… А я… я… я не могу…

Николай нервно зашагал по комнате. Вот так новый год, вот так встреча!.. Брат мало того, что бунтовщик, да еще и обнажил оружие против начальства! Однако, все же он брат, любимый брат… Нужно что-то делать…

Военный госпиталь помещался недалеко от квартиры Нертовского. Динабург — город маленький. Одна большая улица — и на ней все. Не прошло и пяти минут, как Нертовский с сестрой был уже в приемной госпиталя. Часовые лихо стукнули прикладами, отдали честь. В приемной сидел, мрачно раскладывая пасьянс и пыхтя длинным чубуком с бисерными голубками и пронзенными стрелой сердцами, какой-то незнакомый полковник.

— Имею честь представиться, господин полковник, — отрапортовал строго, с достоинством адъютант.

— Здравствуйте, поручик… Вы по поводу Нертовского?

— Точно так…

— Что вам угодно?

— Я Нертовский, брат арестованного.

— А!.. Вот что!.. Вы родной брат бунтовщика?

— Я, господин полковник, знал своего брата, как верного слугу престолу и отечеству. В чем его вина — мне неизвестно. Пусть его судит царь и бог!.. Я, как брат, хотел бы его повидать. И, как брат, прошу дозволить мне и вот моей сестре навестить больного.

— Так-с… Ну хорошо… Вы, как офицер, сами понимаете…

— Так точно, господин полковник.

— Ну вот… На пять минут… Да-с… Но только вам… Барышне никак не могу дозволить.

— Господин полковник, — пролепетала девушка.

— Не могу-с… Не могу… Сами знаете, какие времена. Пропустите господина поручика.

Часовой, стукнув ружьем, открыл перед Нертовским дверь в палату.

Особый больничный, удушливый запах, смесь лекарств и испарений от человеческих тел, наполнявший эту длинную, тускло освещенную «палату», был настолько густым, что Николай даже на минуту остановился. Казалось, что ему придется не итти, а плыть. Через минуту, однако, он уже освоился и, двинувшись вперед, вдоль тесно стоявших одна около другой кроватей, ясно различал восковые, мертвенно бледные лица лежавших здесь больных…

Около одной из кроватей, стоявшей как раз посередине, Николай остановился, не будучи в силах произнести ни слова.

Он увидел изможденное, страдальческое лицо брата.

— Женя!.. Брат!.. — громко сказал он, наконец…

Больной открыл глаза.

— Женя!.. Ты узнаешь меня?.. Я — Коля, твой брат.

— Н-н-ет у меня… брата… И… не было, — послышался голос больного.

— Бедный, бедный Женя… Припомни…

В это время к Нертовскому подошел фельдшер.

— Ваше благородие, — обратился он к Николаю, — вы изволите быть братцем Ивана Карловича?

Видя недоумение на лице офицера, фельдшер добавил:

— Вот их… Ивана Карловича Брауна.

— Какого Брауна?

— Они вот и есть Браун…

— Мой брат — Нертовский.

— Ах, это значит, который арестованный. Это, простите, ваше благородие, это будет вон там, в конце палаты. Самая крайняя койка… Как его благородие, значит, арестант, так койка у них отдельно стоит.

— Какое сходство, какое поразительное сходство, — невольно прошептал Николай, двигаясь за фельдшером.

— Точно так-с, очень похожи-с, — подтвердил фельдшер.

Пять минут свидания прошли очень быстро. Больной как будто бы узнал брата, но никаких разговоров с ним, конечно, быть не могло. Старичек врач, делавший как раз в это время обход палаты, с большим сочувствием отнесся к Николаю. Болезнь брата была очень серьезна и сейчас, по его словам, как раз у него перелом.

— Либо пан, либо пропал, — закончил он… — А, впрочем… Все равно, все равно…

— Неужели же, — только спросил Николай, — нельзя ему помочь?

— Я-то хочу… И делаю все что в наших силах — человек молодой, может и выдержит… Но, сами понимаете…

Да, да… Доктор прав… Все это так ужасно!.. Почти не отвечая на вопросы сестры, Николай зашагал с нею вместе домой… «Все равно пропал», «пропал», «пропал»… слышалось ему в скрипе снега под его ногами…

— «Пропал» — сказала ему открытая деньщиком дверь… «Пропал», — жалобно пищал стоявший на столе самовар…

Что было делать, что делать? И вдруг, вдруг его точно осенило… Даже сестра заметила, как его лицо точно просветлело. Он вышел из-за стола и быстро, энергичными шагами, заходил по комнате.

— Что с тобой, Коля? — спросила она.

— Погоди, погоди, — ответил он и продолжал ходить… — Погоди…

Легли спать, но не спали…

Едва дождавшись утра, Нертовский, быстро одевшись, отправился на квартиру старшего врача.

Старичек уже встал… Нертовский застал его за самоваром. Солнце светило во-всю сквозь затянутые морозным тюлем окна. Самовар весело бурлил. Скрипели канарейки, которым добродушно насвистывал екатерининский марш старичек, державший в руках трубку с до полу длинным дымившимся чубуком… От всего веяло таким тихим, уютным, спокойным теплом…

На фоне этого покоя еще ярче выделялось взволнованное, почти страшное, проведшее бессонную ночь лицо Николая.

— Здравствуйте, доктор, — нервно сказал он. — Як вам… Вы уж простите.

— Ну, ну, голубчик… Что вы… Я понимаю… Как можно…

— Спасите моего брата!..

— Стараюсь… Стараюсь… А только вы послушайте меня, старика… Эх, сударь вы мой, много, много видел я на своем веку горя, больных, смертей всяких… ну, вот… Сами понимаете, как доктор, конечно, все делал, чтобы вылечить, поставить на ноги… Ну, словом, старался, потому что… Эх, батюшка… А тут… Вы уж того… Не посетуйте на старика. Скажу вам правду… Я вот лечу вашего братца, а сам думаю, про себя: не дело, не дело ты делаешь, старик… Да-с… Ну, кабы он был обыкновенный больной… Да-с… Ну, я его вылечу… Хорошо-с. Думаете, он меня поблагодарит? А не скажет ли он мне: «Эх ты, старый дурак, чего старался-то… Умер бы я тихо, спокойно, а ты что… Извините меня, для чего ты меня вылечил?..» — Вы уж сударь, только того… меня извините.