Послышалось хихиканье Фенэйру, как это было уже не один раз. Дюбоск пожал плечами.

— Ты смеешься, — крикнул оборачиваясь взбешенный Попугай.

— Ну, а что ты скажешь об этом мошеннике капитане, который оставляет нас в море без провианта? Что? Он обо всем думает, не правда-ли? Он думает обо всем. Проклятый шут — пусть я еще раз услышу твой смех.

Повидимому Фенэйру не был расположен к этому.

— И теперь он просит нас быть рассудительными, — закончил Попугай. — К чорту в ад с этими разговорами! Да и вас с вашими папиросами. Тьфу — комендант!

— Это правда, — пробормотал нахмурясь Фенэйру. — Скверно для капитана беглых каторжников.

Но доктор встретил мятеж со своей тонкой улыбкой.

— Все это ничего не меняет. Чтобы не умереть очень скоро, мы должны беречь нашу воду.

— По чьей вине?

— Моей, — соглашался доктор. — Я признаю это. Но что-же из того? Мы не можем вернуться назад. Мы здесь и должны оставаться. Мы можем только сделать все, что от нас зависит, с тем, что у нас есть.

— Я хочу пить, — повторил Попугай, горло которого горело с тех пор, как ему отказали дать воды.

— Вы, конечно, можете потребовать свою долю. Но заметьте одно: когда она выйдет, не расчитывайте поживиться от нас — Фенэйру и меня.

— Такая свинья и на это способна, — воскликнул Фенэйру, к которому относился этот намек. — Я его знаю. Смотри, старина, доктор прав. Что хорошо для одного, хорошо и для всех.

— Я хочу пить.

Дюбоск вытащил деревянную затычку фляжки.

— Отлично, — сказал он спокойно.

С ловкостью, напоминающей жесты фокусника, он вытащил маленькую холщевую сумку, грубую замену профессионального черного мешка, из которого достал мензурку. Он осторожно налил ее до краев; Фенэйру издал восклицание при виде отвисшей челюсти ворчащего Попугая, когда тот брал крошечный сосуд своими толстыми пальцами. Прежде чем закупорить бутылку, Дюбоск налил по такой же порции себе и Фенэйру.

— Таким образом нам хватит, что-бы протянуть три дня — может быть больше — равными порциями на нас троих…

Такими словами он определил положение и на них не последовало никаких замечаний; само собой подразумевалось, что он должен был рассчитать так, как он это сделал, — не принимая во внимание того, кто сидел одиноко на корме плота, черного канаку, четвертого. Попугай был побежден, но он слушал угрюмо то, что Дюбоск в сотый раз рассказывал ему о простом и точном плане их спасения, как это было условлено с его тайными корреспондентами.

— Это звучит прекрасно, — заметил, наконец, Попугай. — Но что, если эти шутники только издеваются над вами? Что, если они рассчитывают избавиться от вас, предоставив вам изжариться здесь? А мы? Чорт возьми, это была ловкая шутка — заставить нас ждать судно, а судна то никакого и нет.

— Может быть доктор знает лучше нас, насколько надежны те, на кого он рассчитывает, — лукаво заметил Фенэйру.

— Это так и есть, — сказал добродушно Дюбоск. — Клянусь честью, для них было бы невыгодно изменить мне. Представьте себе, что в Париже есть полный бумаг несгораемый шкаф, который должны вскрыть в случае моей смерти. Некоторым из моих друзей вряд ли особенно хочется, чтобы были опубликованы кое-какие признания, которые там могут найтись… Вот, например, такая история.

И чтобы развлечь их, он рассказал неприличный анекдот из жизни высшего общества, правдивый или выдуманный, это неважно, но который заставил заблестеть глаза Фенэйру, между тем как Попугай рычал от восторга. Его способ влиять на таких людей заключался именно в этом, в уменьи подействовать своим красноречием на воображение. Измученный, истощенный, подавленный опасениями, которые он чувствовал более остро, чем они, он должен был изощряться теперь в грубых выдумках, чтоб развлечь их. Это удалось ему настолько хорошо, что, когда при солнечном закате ветер затих, они почти развеселились, готовые поверить, что утро принесет избавление. Они пообедали сухими сухарями с мензуркой воды на каждого и с общего согласия решили держать вахту. И в течении всей этой длинной, ясной и звездной ночи, когда бы одному из трех, бодрствующему между своими товарищами, не случилось оглянуться назад, он мог видеть смутные очертания другой фигуры — нагого канаки, дремлющего в стороне от них.

Утро началось дурно. Фенэйру, дежуривший в утреннюю смену, был разбужен ударом ноги, таким же грубым, как удар копытом, и вскочив увидел перед собой злобное лицо Попугая с доктором за его спиной, серьезно смотревшим на него.

— Лентяй! Бездельник! Просыпайся, пока я не поломал тебе ребер. Боже ты мой, вот так стоят здесь на вахте!

— Брось, — дико вскрикнул Фенэйру. — Брось, не трогай меня!

— Э, а почему бы и нет, дурак? почем ты знаешь, может быть судно пропустило нас? Не могло оно десять раз пройти мимо, пока ты спал?

— Осел!

— Корова!

Они осыпали друг друга тюремной руганью, пока Попугай не занес своего огромного кулака над противником, который пригнулся к земле как кошка, с рычаньем, исказившим его подвижной рот. Дюбоск стоял в стороне, внимательно наблюдая, пока среди окружавшего их багровокрасного рассвета не блеснула красной полосой обнаженная сталь. Тогда он выступил вперед.

— Довольно, Фенэйру, уберите ножик.

— Этот пес ударил меня.

— Вы были неправы, — строго сказал Дюбоск.

— Что же, не умирать же всем нам, чтобы он мог выспаться! — горячился Попугай.

— Зло уже сделано. Слушайте теперь вы оба. Положение и так достаточно скверно. Нам нужна вся наша энергия. Посмотрите вокруг.

Они оглянулись и увидели далекий, круглый горизонт, пустыню океана, свои длинные тени, медленно скользившие вперед по его тихо вздымающейся поверхности, и ничего более. За ночь суша скрылась — одно из случайных течений, которые проходят между островами, увлекло их неизвестно куда и как далеко. Ловушка захлопнулась.

— Господи, какая пустыня, — прошептал Фенэйру среди общего молчания.

Никто не говорил больше. Они забыли про свою ссору. Молчаливо поделили такие же, как и раньше, порции, кое как проглотили немного пищи с несколькими каплями воды, и сели, прижавшись друг к другу, напрягая свои жизненные силы против того, что пришло — нечто вроде безмолвного испытания выносливости.

Наступил штиль, как это бывает в промежутках между ветрами в этом поясе — абсолютный штиль. Тяжело навис воздух, на поверхности океана ни малейшей ряби, только доводящее до безумия, непрерывное колебание вверх и вниз на глянцевитых волнах, на поверхности которых преломляются солнечные лучи, вонзаясь в глаза, как раскаленные осколки. Неумолимое солнце палило их как зажигательное стекло, вытягивало влагу из жалких комков человеческого студня, заставляя их ползти под защиту плетенок и выгоняя потом опять, корчащихся и задыхающихся. Вода, целый мир воды, казалась скользкой и густой, как масло. Они начинали ненавидеть ее и ее запах, и когда доктор заставил их выкупаться, они нашли в этом мало приятного. Вода была теплая и слизистая. Но получилась странная вещь…

В то время, как они купались, цепляясь за край плота, все они обернулись лицом к нему, к сидевшему там — черному канаке. Он не присоединился к ним, не взглянул на них. Он сидел, поджав под себя пятки по обычаю туземцев, охватив колени руками. Он оставался на своем месте на корме, неподвижный под жгучим солнцем, и как будто отдыхая. Каждый раз, когда они поднимали глаза, они видели его. Он был единственным видимым предметом.

— Вот, кто кажется совершенно довольным, — заметил Дюбоск.

— Я сам это подумал, — сказал Фенэйру.

— Скотина, — проворчал Попугай.

В первый раз они взглянули на него с интересом, с мыслью о нем, как о человеке, и с зарождающейся завистью.

— Незаметно, чтобы он страдал.

— Что у него делается в голове? Что он обо всем этом думает? Можно, пожалуй, сказать, что он презирает нас.

— Животное!

— Может быть он ждет нашей смерти, — резко засмеялся Фенэйру. — Может быть он ожидает награды. Он не помер бы с голоду на обратном пути и мог бы представить нас начальству по отдельным кусочкам.