В ужасные дни Абдул Гамида, в турецкой столице, конечно, не могло быть никакой общественной жизни. Эту жизнь заменяли отцу мы с сестрой. Когда к нему приезжали иностранные послы, мы с сестрой пели и играли им, скрытые за ширмой. Моя сестра, кстати сказать, была отличной музыкантшей. Принимая во внимание, что до приезда в Европу ей никогда не приходилось слышать других исполнителей, кроме себя самой, следует поздравить ее за ее совершенства.
Отец дал нам европейское воспитание, сам не понимая, что он делает. Но он поступал так прежде всего для собственного удовольствия. Ему никогда не приходило в голову, что, когда мы станем турецкими женщинами, мы никогда не сможем быть ими на самом деле. Мы разукрашивали рассказы нашего отца про его любимую Францию, создали себе собственную Францию, которая не могла существовать на самом деле, и завидовали не только европейцам из посольства, но даже европейцам — торговцам.
В те дни турецкие дамы не ходили в магазины — магазины приходили к ним. Предприимчивые французские модные дома посылали своих представительниц за заказами в гаремы и делали великолепные дела. Жены заказывали — паши платили по счетам. Весьма понятен ответ остроумного паши, когда его спросили, почему исчезает многоженство.
— Когда пять жен означали пять участков земли, — сказал он, — тогда многоженство еще имело смысл, но оно никуда не годится, когда жены заказывают себе платья в Париже.
Как я завидовала этим портнихам, которые родились свободными и могли ходить куда угодно и не закрывать лица! Не думала я тогда, что настанет день, когда я сама буду портнихой в Париже.
Но в те дни моей юности я серьезно занялась шитьем. Мне это запрещалось, а, следовательно, имело особый интерес для меня, и я с настоящей страстностью увлекалась этим делом. Прежде всего я изучила анатомию по книгам, которые отыскала в библиотеке отца. Какое большое значение имеет для портнихи знание анатомии! Главным образом меня увлекали древняя греческая и старинная черкесская одежда. Эта одежда так красива и так гигиенична. Я думаю, что черкешенки сложены лучше всех женщин в мире. А кто не слышал про их золотые волосы и темные глаза? Не удивительно, что наши правители выбирали себе жен среди этих красавиц!
Когда я овладела анатомией, я стала вырезать фигурки из картона и одевать их в платья из бумаги, пока, наконец, могла решиться резать ножницами очаровательные ткани моей родины. Тогда я стала одевать своих рабынь. Бедные малютки были в восторге! Во всем мире живет вечно — женственное… Потом они расхаживали по комнатам, и я могу вас уверить, что эти женщины — манекены моей юности — были гораздо красивее моих парижских манекенш.
Я чувствовала себя счастливой, увлекаясь своей работой. Но настал день, когда я себе сказала: ты только любительница, у тебя нет настоящего мастерства!
После этого, я стала искать возможности достигнуть в этом деле совершенства. И вот, как я добилась своего. За очень большое вознаграждение гречанка, приходившая в наш гарем продавать свои товары, устроила мне возможность поработать в мастерской портнихи. Я выходила из гарема, одетая в старенькое пальто и чадру одной из рабынь, переодевалась в доме гречанки в юбку, кофту и шляпу и шла в мастерскую. Там никто не догадывался, кто я, и я с восторгом работала. Но какова была бы моя судьба, если бы меня поймали? Ведь, это легко могло случиться!
Это увлечение заполняло пустоту моей жизни и я меньше тяготилась своим существованием. Правда, мы с сестрой должны были закрывать свои лица. До десяти лет мы жили, как европейские дети, — танцевали, ездили верхом и играли со своими сверстниками — европейскими мальчиками. Но когда мы одели чадру, — кончилась наша свобода. С этого несчастного дня нас навещали только мужчины-родственники, а ведь никто никогда не ценит общество родственников. Только турецкая женщина может понять, что испытывает девушка, когда ей надевают чадру. С этого дня жизнь точно облекается в траур. Между вами и жизнью встает преграда. А этого не должно быть!
Чадра погружала в траур наши души. Мы же были народом, который никогда не носил траура по своим умершим!
Потом началась трагедия. Мою сестру выдали замуж по обычаям Востока. Для мыслящей женщины невозможно было перенести оскорбительность такого положения. Турчанка в первый раз видела своего мужа, когда уже был подписан контракт, поставлена печать, и она была связана на всю жизнь. Он, мужчина, мог стать свободным, сказав одну только фразу: «я развожусь с тобой». Жена должна была жить с ним, пока он этого хотел. Она была его собственностью, которую ему отдали, даже не спрашивая, желает ли она, и не находя нужным показать его ей.
Надо отдать моему шурину справедливость: он был прекрасный человек. Добрый муж и благородный характер. Он делал блестящую карьеру и со временем стал министром иностранных дел. Он был тогда секретарем моего отца, который очень к нему привязался и решил, что это идеальный муж для его горячо-любимой дочери. Но только потому, что сестра была жертвой этих безчеловечных обычаев, она возненавидела своего мужа и заставила и меня ненавидеть его. Бедный человек! Разве он был виноват? Вся система была неправильна и ее необходимо было изменить. Но кто бы это сделал? Мы решили, что мы возьмемся за это. Мы найдем пути, которые приведут к свободе турецкую женщину. И мы нашли!
Но это было не легко! Кто мог нас услышать? Кто стал бы печатать наши статьи, если бы мы хотели прибегнуть к такому средству? Кроме того, про это узнали бы, и мы понесли бы наказание. А разве это улучшило бы положение дел? Таким потерпевшим был наш же сосед, поэт. У Абдул Гамида были короткие разговоры с людьми, умевшими держать в руке перо. Среди ночи шпионы его величества налетели на дом поэта и старательно перерыли все его бумаги. Нашли только самую невинную поэзию. Но и поэт, и вся его семья исчезли в эту ночь и долго никто не смел спрашивать, куда они девались. Нет, прибегать к помощи пера было невозможно. Мы должны были искать других путей.
Со времени замужества моей сестры мы поклялись сделать что-нибудь для освобождения турецкой женщины. Мы каждый день встречались, чтобы говорить про наши горести. Мы читали про женщин других стран, читали все, что попадалось нам под руку — хорошее, плохое и просто ненужное. Наша цель стала для нас религией. Мы устраивали обеды, конечно, только для женщин, — и обсуждали нашу судьбу. Но, все таки, мы не подвигались ни на шаг. Что могли мы сделать? Как раз в этот период наших стремлений Абдул Гамид запретил эти обеды и музыку, которая служила предлогом для наших собраний. На него было сделано очень серьезное покушение бельгийским анархистом. Как смели мы желать играть на рояли и петь, когда жизнь нашего «возлюбленного» монарха была в опасности! Весь народ был погружен в нечто вроде социального траура, в виде благодарственной жертвы за его «чудесное спасение».
Но мы с сестрой, все таки, продолжали работать для нашего дела. Мы говорили себе: как может цивилизованный мир помочь нашим страданиям, когда там не знают о том, как мы страдаем? Нам нужно было найти перо европейца, который понял бы нас, мог бы защищать и, главное, хотел бы это сделать. Судьба привела в то время к нашим берегам Пьера Лоти. Мы решили встретиться с ним и просить его о защите.
Правда, Пьер Лоти был всегда другом турок. Он любил нашу культуру и мог помочь нам. Мы почти наизусть знали его произведения. Мы знали, что он поэт в прозе, хотя основой его романов и была всегда действительная жизнь. Так было с романами «Азиадэ» и «Мадам Хризантем», и мы понимали, что если бы он написал роман нашей жизни, то это должно было бы быть его романом. Нам самим нужно было сделать для него этот роман. И вот роман, который потом превратился в «Разочарованных», стал для нас центром нашей жизни. Начался он с того, что мы написали до востребования морскому офицеру Вио (Лоти) и устроили с ним свидание, которое совершенно правдиво описано в книге Лоти. Опасность этих встреч восхищала его. Он очень интересовался турецкими женщинами и длинные письма, подписанные в романе именами Зейнеб, Мелек и Дженам, были написаны моей сестрой и мной. Француженка, которой мы доверяли, исправляла их для нас. Но письма — наши и это — наш дневник.
