Нет, не изжит хаос. Он в каждом сломанном колесе подводы с продовольствием и фуражом, в порванных постромках, в несвоевременном подвозе пищи и боеприпасов.

Больше всех нервничает Куйбышев, которому иногда кажется, будто хаос берет перевес над его жесткой устремленной волей. Считает дни. Наступление началось 22 сентября. Вот уж наступил октябрь, а 4‑я армия все продвигается к Самаре. И еще неделя на исходе... Враг выброшен из Сызрани. А 4‑я армия должна отрезать пути отступления остаткам Сызранской группы войск противника.

...Он знал в этих местах каждый кустик, и все равно Самара открылась как-то неожиданно. Он смотрел на город в бинокль, и сердце отчаянно колотилось. Вот она, родная, как на ладони! Узнавал отдельные здания. Трехэтажная Александровская публичная библиотека, театр, окружной суд... Воскресенская улица. Полоска Волги. Где-то там Паня с сыном... Но сейчас расслабляться нельзя.

Собери волю для последнего усилия.

Чапаевцы заняли станцию Кряж. Самара совсем рядом.

А с севера на белочехов наседает Гай со своей Железной дивизией. На подступах к городу части 5‑й армии. И еще одно сообщение: в Самаре восстание! Рабочие бьют беляков.

Он торопливо пишет приказ: «Перед нами Самара. Еще один удар — и над столицей контрреволюции будет гордо развеваться Красное знамя социализма. Еще один удар — и Волга от истоков до впадения будет открыта для движения красных пароходов с хлебом, нефтью и другими продуктами, столь необходимыми Советской России. Необходимо открыть дорогу и сибирскому хлебу. Этот путь лежит через Самару, Уфу, Екатеринбург. Скорее туда».

Все это пронеслось, отгремело грозой. Он держит на руках сына. Смотрит на счастливое лицо жены.

— Вот я и дома. Помнишь, какая здесь была рожь?.. Ну, ребятки, вашего отца с военной работы переводят на партийно-советскую, как «крайне необходимого для политической работы в губернии». Будем восстанавливать хозяйство. А Володя — вылитый дед. Почему все внуки похожи на своих дедушек и бабушек?

Она легонько взяла его за руку. Под руку они никогда не ходили. Вот так, за руку, как дети.

— Мы с тобой вросли в Самару, — сказала она смеясь. — Вроде и не было Петрограда...

Из переулка вышла колонна красноармейцев. Они лихо напевали:

Куйбышев усмехнулся:

— Хорошая песня. Слова из песни не выкинешь: так и будет жить память о нашем Гае многие лета. А знаешь, кого я сегодня встретил на улице?

— Кого?

— Толстого.

— Того самого? Он ведь вроде бы умер.

— Михаила Николаевича Толстого.

— Кто таков?

— Один мой хороший знакомый. Сын пензенского вице-губернатора. Начальник всех инженеров Первой армии. Будет укреплять нашу Самару. Но и без укреплений никогда и никому больше не отдадим ее.

Они шли знакомым бульваром, постояли у Александровской публичной библиотеки, где любил заниматься Валериан Владимирович.

— Когда Ильич жил в Самаре, то часто приходил сюда, — сказал он. — Мне нравится эта улица, в ней много синевы и ветра.

— Ну вот, ты уже заговорил стихами, — улыбнулась она. — Если бы ты знал, как мы тебя ждали... Думала, сил не хватит... — но она не умела жаловаться и замолчала.

Они шли по широкой улице, пронизанной необычной для осени синевой. Тучи рассеялись.

Откуда-то из-за узорной решетки особняка высунул голову волшебник, поглядел им вслед, пожал плечами и усмехнулся:

— Чудаки, даже не подозревают, что эта улица называется улицей Куйбышева...

Какой-то древний мудрец сказал, что нет для человека интереснее объекта, чем другой человек. И это так.

Но, стараясь определить характер другого человека, мы невольно сравниваем его с собой, ищем то, что сближает нас, и то, что разъединяет. И не всегда подобное сравнение приводит к нужному результату: чаще всего сущность другой натуры остается для нас скрытой.

Человек, который сидел перед Валерианом Владимировичем, как-то отличался от всех, с кем приходилось иметь дело до этого. Во всяком случае, по его всегдашней улыбчивости трудно было судить о его настроении. Возможно, он и не улыбался вовсе, а улыбчивым его делали добродушные усы, светлые глаза, прищур этих глаз, в которых и доброта, и легкая ирония, и еще нечто, не располагающее к фамильярности. Если приглядеться как следует, заметишь необычную твердость его лица, окаймленного жесткой бородкой. И лоб у него высокий, белый, лоб мыслителя.

Но у него хорошо развито чувство юмора, может быть, потому ему удается не выделяться из массы других военных работников. Он и в самом деле неприметен в своей гимнастерочке, в потертых брючках галифе, в яловичных сапожках. Роста он среднего, и рядом с ним Куйбышев кажется себе несколько громоздким.

— Да я о вашем дерзком побеге очень даже был наслышан, — сказал Валериан Владимирович. — Я тогда в Тутурах отбывал срок. Ну и решил последовать вашему примеру.

— Бежали?

— Да. Через Качуг, с попутным обозом. В марте шестнадцатого.

— Не намного разминулись. — Он поглядел на Куйбышева своими словно бы прозрачными глазами и тихонько запел:

Валериан Владимирович от неожиданности вскочил с кресла.

— Но откуда вы знаете мою песенку, Михаил Васильевич?!

— Да ее в иркутской ссылке все пели. Потом дознался: говорят, Куйбышев сочинил. Ваша песня раньше вас пришла в ссылку, к нам. Я ведь тоже баловался стихами. Ну чтоб с ума не сойти в камере смертников. А то чужие стихи учил наизусть. И вот, представьте себе, один мой добрый знакомый переслал мне во Владимирский централ томик Лонгфелло. Так я эту «Песнь о Гайавате» до сих пор помню от первой до последней строки:

Томик своеобразным шифром служил при переписке.

— Это удивительное дело! — воскликнул Валериан Владимирович. — Один мой добрый знакомый, когда мы шли с ним в ссылку в Туруханский край, беспрестанно читал наизусть «Песнь о Гайавате» и требовал, чтоб я ее выучил: дескать, если судьба разминет, будем переписываться, используя «Гайавату» как шифр. Так что я тоже знаю сию песню от первой до последней строки:

Они расхохотались.

— Вас познакомил с «Гайаватой» некто Химик, — сказал Фрунзе, — он же Бубнов!