Все за вооруженное восстание. Нет, не все. Троцкий отмалчивается. За него говорят Зиновьев и Каменев:

— Мы категорически против! Мы протестуем!

— Вы обязаны подчиниться воле большинства! — строго говорит им Дзержинский.

— Мы не признаем никакой воли большинства! — в исступлении кричит Каменев. — Мы не верим в победу революции в России, ее не может быть. Рабочий класс не способен на нее.

— Мы за ожидание Учредительного собрания, — вставляет слово Зиновьев. — Пусть оно решит.

Не встретив сочувствия у Военно-революционного центра, возглавляемого Лениным, Каменев и Зиновьев побежали в редакцию меньшевистской газеты «Новая жизнь». Вот тут их поняли сразу.

— Ах вы не согласны с решением ЦК большевиков о начале восстания? Очень приятно. Мы обо всем пропечатаем в газете. И сроки предполагаемого вооруженного выступления рабочих назовем.

И вот она — черная иудина страница: два господинчика, вообразившие, будто судьбы русской революции в их руках, предали и рабочий класс, и революцию, и партию. Сроки названы.

Керенский спешно стягивает с фронта войска в Петроград: упредить!

Но восстание уже началось...

Началось оно и в Самаре. Под руководством большевиков, Куйбышева. Мирное восстание, так как здесь вот уже несколько месяцев повсюду распоряжались рабочие отряды, созданные большевиками, им принадлежала реальная власть в городе, и это была власть Советов.

Через несколько дней Центральный Комитет партии отметил Самару в числе первых городов, установивших Советскую власть.

Советскую власть в самой Самаре и в Самарской губернии провозгласил Куйбышев. В обширном зале театра «Олимп».

Она вертится!

Никогда еще Самарская партийная организация, ее ревком не жили такой сложной и напряженной жизнью. Революция совершилась! Совершилась. Значит, не зря все, что было: и тюрьмы, и Нарым, и Тутуры, и побеги, жизнь под вечной угрозой ареста. Все это имело глубокий смысл. Теперь только бы жить во всю ширь.

...Но жить не дают. Лидер меньшевиков Церетели цинично заявляет большевикам:

— Мы все же, худо ли, хорошо ли, держались шесть месяцев. Если вы продержитесь хотя бы шесть недель, я признаю, что вы были правы.

Враги решили уничтожить ревком во главе с Куйбышевым. Ревком занял белый дом — особняк последнего губернатора князя Голицына. Просторный особняк с множеством комнат и коридоров. Ревком всегда заседал в одной и той же комнате — в зальце с мягкой мебелью. Здесь было уютно. Сидели за большим столом, дымили самокрутками, намечали планы, спорили. Здесь вырисовывалась огромность работ. Сюда вызвал Куйбышев начальника гарнизона войск — бравого генерала. Долго объяснял ему смысл политики партии, называл фамилии генералов и офицеров, перешедших на сторону Советской власти, — Брусилова, Бонч-Бруевича, Шапошникова, Вацетиса, Самойло, Лебедева, Парского, Сергея Каменева, Новицкого, Егорова, Николаева, Станкевича. Разве всех назовешь! Их сотни, тысячи. Кое-кто, разумеется, сбежал за границу, мечтает вернуть самодержавие или Керенского. Какое им дело до исстрадавшегося народа?

Генерал морщился. Сразу было видно: разочаровался во всем — и в царе, и в Керенском. Наконец сказал:

— Я знал вашего отца. По русско-японской. Считайте Самарский гарнизон и меня, как его начальника, в полном распоряжении революции!

— Спасибо. В помощь вам наметили одного толкового парня. Будет комиссаром гарнизона.

— Кто он?

— Солдат Василий Блюхер!

— Знаю. Рабочий Сормовского завода. Толковый.

— У вас отличная память. Надеюсь, найдете общий язык?

— Найдем. Равенство — значит, равенство.

Изо дня в день заседает ревком. Закрыть контрреволюционную газету «Волжский день»! Казачий отряд, настроенный контрреволюционно, разоружить! Городскую думу закрыть! «Комитет спасения родины и революции», где окопались сторонники Керенского, разогнать! Переселить бедноту из подвалов в дворянские и купеческие дома! Саботажников немедленно выселять из казенных квартир! Среди самарских капиталистов принудительно разместить пятимиллионный заем!

Главное — рабочий контроль во всем. Толстосумы идут на крайние меры: открывают винные погреба, спаивают население, науськивают подпивших на Куйбышева и его товарищей. Но все это — гнилые палки в колеса революции.

В Самаре появился Сапожков-Соловьев. Он прибыл со специальным заданием. На глаза Куйбышеву показываться боялся. Пока жив Куйбышев, Сапожкову-Соловьеву покоя не будет. Куйбышева надо убить. И весь его ревком — тоже.

В суматохе дел ревкомовцы как-то не придали значения тому факту, что на первом этаже белого дома обосновалась дружина максималистов. Здесь же находился их склад оружия — бомбы, револьверы, винтовки.

Но Сапожков-Соловьев все учел. Его внимание прежде всего привлекло оконце оружейного склада. Человек в окно не пролезет. Но если бросить туда бомбу или гранату — боеприпасы взорвутся, белый дом взлетит на воздух.

Вьюжной декабрьской ночью к особняку бесшумно подкатила пролетка. Сообщник Сапожкова-Соловьева, показывая на ярко освещенные окна ревкома, прошептал:

— Все в сборе. Можно начинать.

Зажав под мышкой бомбу, Сапожков-Соловьев с видом ночного гуляки подошел к особняку, остановился возле склада, подождал сообщника. Когда тот подошел, Сапожков сказал ему:

— Держи бомбу! Когда я подтянусь к окну — подашь.

Вся операция заняла не больше пяти минут. Они едва успели отбежать в укрытие, как внутри склада заурчало, заклокотало. Запылал первый этаж. Стали взрываться патроны. Раздались крики, стоны. Максималисты в одном исподнем выскакивали на мороз, метались из стороны в сторону, ничего не понимая. Занялись деревянные перекрытия. Из окон вырывались столбы огня и дыма.

Когда в комнате, где заседал ревком, погасло электричество, все вскочили с мест.

— Спокойно! — раздался голос Куйбышева. — Без паники. Выбраться можно только через балкон. У меня в столе есть веревка.

Он вынул из ящика стола веревку, первым вышел на балкон, подставляя себя невидимому противнику, крепко привязал веревку к чугунной ограде балкона.

— Теперь по одному!

Он стоял на балконе с маузером, до тех пор пока не остался один. А пламя уже добиралось до балкона. Могла перегореть веревка. Но все обошлось.

— Мы спаслись чудом, — сказал он товарищам. — Но мы ротозеи. В городе объявляется военное положение!

Будни революции. Но не такие уж они будни. До крайности усталый, черный от сажи, возвращается Куйбышев домой: здесь его ждут встревоженные Паня и сын.

Валериану Владимировичу исполнилось тридцать лет. Они шли с Паней знакомым берегом Волги. Куйбышев нес на руках сына.

— Мы не будем навязываться, — сказала Паня, вглядываясь в озабоченное лицо мужа. — Дойдем с тобой до ревкома — и обратно. Весна, Валериан! И твой день рождения...

Он нехотя улыбнулся, сказал:

— У нас в семье как-то не принято было отмечать день рождения. Папа не любил никакой праздности. Бывало, скажет: «Гей, гей, не признаю никаких праздников — ни престольных, ни языческих. Знаете, как говорил Герцен: «В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее — как бездействие»? А праздник — своего рода действенное бездействие. На безделье дурь в голову лезет». Странно: чем дальше отходит от меня смерть отца, тем чаще я о нем думаю. Видела томик Цицерона? От папы остался. И уцелел. Чудо.

Все последние дни Куйбышев испытывал тягостную тревогу и плохо скрывал это.

— Ну иди, иди, — сказал он Пане поспешно, когда показалось здание ревкома. — Если задержусь, не беспокойся. Наш сын самый красивый. Бери его!