Валериан знал пока не так уж много. Просто он был грамотнее своих товарищей и легко усваивал политические идеи. Его радовало то, что за каких-нибудь три года он стал словно бы другим человеком, освободился от глупенького субъективизма в оценке событий, окреп духовно. У него появилась ненасытная жажда к знаниям, и здесь, на жестких тюремных нарах, Валериан с увлечением изучал математику и формальную логику, пытаясь разгадать сокровенный смысл этих наук, которым до того не придавал особого значения. Он читал все, что можно было достать через сестер, живущих в Омске, по политической экономии.

Иногда он начинал чувствовать себя круглым невеждой, и это было мучительно. Он словно бы понял, что отныне ему заказан путь в университеты и другие высшие учебные заведения и придется овладевать науками вот таким образом: на тюремных нарах. Валериан судорожно учился и мало думал о суде, о том, где очутится после суда.

Он думал о Ленине, но не представлял, где он находится. Но должен же он быть где-то? Возможно, в Петербурге, или в Москве, или же за границей. Кому-то, возможно тому же Попову или Марату, известна дорога к Ленину, а возможно, и они не знают, где вождь...

У таких особенных людей, как Ленин, должна быть устроенная, безопасная жизнь, так как они руководят сотнями разбросанных по всей стране организаций.

...Валериан очнулся от глубокой задумчивости только тогда, когда небо посерело. Утро!..

Он улегся на нары среди товарищей и забылся тяжелым сном. Но его разбудили:

— Куйбышев! В камеру свиданий. Отец приехал!..

Надзиратель произнес это таким многозначительным тоном, что Валериан сразу понял: отец пожаловал при полном параде, с крестами, в погонах.

И неожиданно ощутил слабость в ногах.

Не то чтобы он страшился этой встречи, которая рано или поздно должна была произойти. Нет. Ему не хотелось сейчас видеть больного, полуслепого отца, не хотелось, чтобы товарищи слышали, как этот высокий человек в мундире будет читать нотацию, ему, осознавшему себя зрелым революционером. Он вынужден будет или молчать или отвечать. Но ни того, ни другого ему делать не хотелось. Зачем все, если возврата нет?.. Но отец этого не поймет. Он будет страдать, наталкиваясь на равнодушие сына. Может быть, заговорит о семейном горе, о смерти Миши, об отчаянии матери.

Он назовет Валериана черствым, бездушным эгоистом, будет умолять покаяться перед жандармами и полицейскими, мало задумываясь о том, что его сын будет выглядеть очень некрасиво перед товарищами. В ушах Валериана все еще звучали его слова: «Мы не должны заниматься политикой. Мы — дворяне...» И ничего-то Валериан не сможет ему доказать. Да он и не станет доказывать. Даже если бы всей его семье угрожала смертельная опасность, он не отказался бы от выбранного пути. В крайнем случае лучше пулю в лоб, как дед... Это и есть, папа, та самая честь человеческая, о которой ты всегда толковал нам. И это больше, нежели честь. Это долг...

Он смело вошел в камеру свиданий. И сразу же увидел отца. Отец сидел на табурете, мирно разговаривал с рабочим Шапошниковым, сопроцессником Валериана, и весело смеялся. Валериан даже растерялся, не понимая, что здесь происходит. Увидев сына, Владимир Яковлевич вскочил, бросился к нему навстречу, крепко обнял:

— Жив! Жив!..

— Пап а, в чем дело, чему вы так рады?

— Чему я рад? Выпороть бы Женьку, которая перепутала военно-полевой суд с военно-окружным. Вот я и кинулся сломя голову.

Теперь и Валериан улыбнулся, сообразив, что произошло: сестра сообщила отцу телеграммой, что Валериан арестован и предан военно-полевому суду. Ошибка могла кончиться трагично для отца. Но он вынес и это. Он с любовью смотрел на сына и все не верил, что ему не угрожает смертная казнь. Каторга, ссылка... пусть. Лишь бы не смерть, не тугая веревка на этой вот по-юношески нежной шее... На шее его любимого сына...

Пусть будет проклят царь! Пусть будут прокляты враги сына, все до единого! Отныне он станет помогать сыну во всем. Он объявит войну алчным ищейкам...

Он прижимал Валериана к груди, а черные очки скрывали его заплаканные глаза.

Тачка была тяжелая, вязла в песке, и стоило больших усилий вытащить ее из карьера. На воспаленных ладонях у него вздулись кровавые пузыри. Рукавиц чернорабочим не выдавали, приходилось обвязывать руки тряпками.

Лето установилось сухое, знойное, и ветерок с Невы не приносил облегчения. Бесконечные, томительные дни... Во имя чего?..

Он отшвырнул тачку, обессиленно опустился на песок, вытер рукавом грязной рубахи потное лицо. Сильная боль вертела суставы. Он весь дрожал от недавнего напряжения, рубаха взмокла. Скорей бы садилось солнце!.. Карьер был узкий и глубокий, рабочие брали здесь песок на строительство дома. Платили мало, кормили плохо, но Валериану выбирать было не из чего.

— Тебе повезло, — говорил ему подрядчик Максим Спиридонович, — сейчас от вашего брата отбою нет. Сам-то откуда будешь? Из Челябинска? Далековато. Эк принесла тебя нелегкая! Из благородных?

— Да не так чтоб очень и не то чтоб совсем... Учиться хочу. До осени продержаться нужно, потом в институт поступлю. В технологический.

— А если не поступишь?

— А мне деваться некуда. Разругался с родными — и в Петербург. Они хотели меня по военной линии пристроить. А зачем? Война-то кончилась. Да и не по мне это.

— Да, дело твое швах. А квартируешь где?

— Да нигде. Денег-то нет, чтоб за квартиру платить. Вот и шалаюсь, ночую где придется. Здесь, в парке, на скамейке часто ночую.

— Эк горемычный. А парень, видать, сильный.

— Бог не обидел.

— Черной работой не побрезгуешь?

— Голод не тетка.

— Правду говоришь. Возьму тебя в карьер, песок возить. Сперва тяжело будет, потом пообвыкнешь.

— Пообвыкну. Нужда и за заплаткой грош найдет.

Максим Спиридонович усмехнулся:

— А ты весельчак, парень. У нас говорят: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет. Так и быть: живи у меня. Хоромов, конечно, нет, а так, чердачная компатенка. Не обессудь, мил человек. Готовить на тебя будет моя Марфа Кирилловна. Чем богаты, тем и рады. Приглянулся ты мне: вроде смирный, послушный. А нынче молодежь пошла ненадежная — все больше политикой да политикой занимается. А ты, видать, из благонадежных.

— Да где уж мне политикой заниматься! Мне бы до экзаменов дожить.

Валериан готов был расцеловать этого добрейшего человека. Даже когда выяснилось, что весь заработок будет уходить на уплату за квартиру и за еду, он не очень опечалился.

Максим Спиридонович появился перед Куйбышевым в самую трагичную для него минуту, когда он, вконец обессиленный недоеданием, сидел на скамейке в парке и не знал, что делать дальше: хоть топись!

Когда весной прошлого года после суда его выслали в Каинск, Валериан бежал. Скрывался в Томске, стал членом Томского комитета РСДРП. Ему поручили создать военную организацию и руководить ею. Военную организацию он создал. Но пришлось бежать от полиции в Петропавловск. Здесь стал редактором и издателем большевистской газеты «Степная жизнь». Успел выпустить четыре номера. Газету прихлопнули. До осени скрывался в Томске, но полицейские ищейки напали-таки на след. Решил на зиму податься в Петербург, где надеялся встретить товарищей, которых знал по 1905 году: Андрея Бубнова, Агату Яковлеву и других.

Самое страшное для человека — одиночество: будь то в безводной пустыне или же в большом промышленном городе. Всю глубину одиночества Валериан испытал именно в Петербурге. Он был один, один в огромном, промерзшем насквозь, словно дымящемся от холодов каменном городе, отогревался в подъездах домов и на вокзалах, вбирал голову в плечи при встрече с каждым полицейским. С чужим паспортом на руках, без денег, в ветхом осеннем пальто и картузике, он чувствовал себя приниженным и беспомощным. Все его товарищи были арестованы, брошены в тюрьмы, ниточки с подпольем оборвались. Бубнов и Агата куда-то уехали. Его здесь не знали, ему боялись довериться, так как Петербург был наводнен шпионами, провокаторами. Никого вокруг... Даже денег на обратный билет не было. Каждый день с минуты на минуту он ждал ареста. Враждебность таилась во всем: в дворнике, в городовом, в угрюмых серых домах, где ему не было места.