— Хорошо. Раз настаиваешь...

Она увязала свои пожитки в узел. Тихо вышли из дома. Он решил проводить ее на пристань, усадить в лодку. А там надежный человек все сделает... И до Красной Глинки довезет.

Занималось утро. Они направились к реке. Почти бежали по пустынным проулкам. Тускло и серо блеснула Волга. Лодка на месте. Лодочник — тоже.

— Прощай, Паня! Если все обойдется, наведаюсь к вам... Иди...

Они обнялись. Застыли, страшась разлуки.

— Поторопитесь, голубчик! Вы оба арестованы!

Они оторвались друг от друга и увидели четырех жандармов в голубых мундирах.

— Все ваши тоже арестованы. Все. Сковать их!..

— В туруханскую ссылку на пять лет! И вас, и вашу жену, Стяжкину, бежавшую из иркутской ссылки.

— Она беременная. Вы не имеете права...

Жандармский полковник Познанский высокомерен, слушает рассеянно. У него неподвижное, окаменевшее от равнодушия к чужим страданиям лицо.

— Пожалуй, вы правы, — соглашается он. — Мы посадим ее в самарскую тюрьму на хлеб и воду: пусть рожает в тюрьме. У профессионального арестанта и дети должны рождаться арестантами. Хотите закурить?

Валериан взял папиросу, жадно затянулся дымом. Он нервничал.

— Это бесчеловечно, господин полковник. Она хрупкая женщина. Тюрьма — смерть для нее и ребенка.

— Мы вас всех сгноим в тюрьмах и на каторге. Мужичка, быдло — а тоже в политику полезла. Раньше таких на съезжей пороли.

Валериан бросил на него косой, ненавидящий взгляд.

— Ничего, господин полковник: не за горами время, когда быдлом будут считать вас, душителей народа. Знаете, как вас называют в нашей революционной песне? Сворой псов и палачей. Вы и есть свора...

— Хотите, чтоб к пяти годам набавил еще?

— Набавляйте. Это не имеет значения. Революция стоит у вас за дверью. А у нас она в руках.

Как ни удивительно, но в камере, где сидели Куйбышев и столяр Максимов, оказался и Сапожков-Соловьев.

— Из меня тюремщики чуть душу не вытряхнули, — сказал он угрюмо. — Но что из меня можно вытрясти? Сказал: ничего не знаю. Раз не на месте преступления...

— А это и не преступление вовсе!.. — резко оборвал его столяр. — Конференция.

Слонимцев замолчал.

Куйбышев подошел к высокому окну, подтянулся на прутьях решетки. Пожалел, что до этого, будучи на воле, не присмотрелся к самарской тюрьме. Казалось, не потребуется. Теперь сгодилось бы. Нужно учесть на будущее, изучать все тюрьмы, их расположение.

Человеку с тройной фамилией он по-прежнему не доверял. У него и душа, наверное, тройная? Но когда Слонимцев — Сапожков-Соловьев снял рубаху, Валериан увидел кровавые рубцы на его теле. Он попросил сделать примочки. Максимов, намочив свою тельняшку, стал прикладывать ее к исполосованной розгами, вспухшей спине Слонимцева.

«А возможно, в самом деле ни в чем не повинен?..» — подумал Валериан и закурил.

Здесь, в тюрьме, он пристрастился к курению, сворачивал одну козью ножку за другой. Думал о Пане, тревожился за нее. Вынесет ли жестокий тюремный режим? Сейчас нужно питание, а в тюрьме на день дают по двести — триста граммов ржаного хлеба. Долго ли протянет на таком пайке?..

Он ходил и ходил по тесной камере, рассудок мутился от страстного желания сломать эту решетку, вырваться на свободу. Только бы вырваться на свободу!.. Он сокрушил бы гнусную тюрьму, сбил бы все запоры, выпустил товарищей...

Почему неудачи преследуют его?.. Почему ему так мало отведено на личные радости?..

— Надо бежать! — сказал он вслух. — У меня есть план... И вы поможете.

Сколько раз потом проклинал себя за неосмотрительно брошенные слова! Поверил Слонимцеву!..

— Что мы должны делать? — спросил Максимов.

— Прежде всего нужно связаться с волей... За тюремной стеной нас должны ждать. Вырваться к рабочим... Рабочие укроют.

План был разработан в мельчайших подробностях. Бежать из столярной мастерской, где Максимов и Куйбышев мастерили кушетку (как потом выяснилось, для начальника тюрьмы).

Когда все уже было готово к побегу, надзиратель, который особенно сурово обращался с арестантами и которого Куйбышев успел возненавидеть всей душой за вечные придирки, отозвал Валериана в сторону, сказал шепотом:

— Петр Дмитриевич просил передать: был‑де в Сызрани. Сапожков — провокатор. Наше начальство знает от него все: вы побег задумали... Остерегитесь.

Заметив, что к ним прислушиваются, надзиратель вырвал из рук Куйбышева рубанок, бросил его в кучу стружек и громко выругался:

— Только дерево переводишь зазря, так твою!..

Куйбышев не слышал ругани, он дрожал от возбуждения. Значит, Слонимцев провокатор?.. Все. Побег сорван. Вот кто провалил конференцию!.. Нужно сообщить всем: и Бубнову, и Галактионову, и Андроникову — через того же надзирателя... Гадина, отвратительная гадина, ползающая за Куйбышевым по всей России... Придушить бы его!..

Подошел Слонимцев. Спросил:

— Ну как? Когда бежим?

Куйбышев еле удержался от страстного желания плюнуть ему в лицо.

— Никогда, Слонимцев — Сапожков-Соловьев: вы задумали вместо ссылки отправить меня на каторгу? За побег такое дело дают. Только зря старались. Жалкая тварь...

Слонимцев побелел.

— Ничего не понимаю.

— Мы с Максимовым объясним вам все в камере. Как говорят немцы, доносчику первый кнут.

В камере Слонимцев больше не появился. И Куйбышев был рад тому: он мог бы покалечить предателя, а этого тюремщики и жандармы не простили бы.

...Динь-бом, динь-бом... Опять все тот же захоженный путь — сибирский, дальний. Только, на этот раз они скованы ручными кандалами не с Паней, а с Бубновым.

Пересыльные тюрьмы Оренбурга, Челябинска, Новониколаевска... Лютые январские морозы. До революции считанные дни, а Куйбышев, Бубнов и Андроников все продвигаются и продвигаются в глубь Сибири. Где он, тот самый Туруханский край? Где-то возле Полярного круга, в царстве вечной стужи. Сначала их погонят в Красноярск, там они дождутся в тюрьме весны, а потом по Енисею — на барже... Этапы, станки... Заколдованный круг, из которого никак не вырваться. Паня осталась в тюрьме. Ей скоро рожать...

Скрипя от бессильной ярости зубами, стараясь заглушить внутреннюю боль, он сочиняет стихи:

Если бы не остановка в Новониколаевске... Случай всегда готовит Куйбышеву неожиданные встречи. Этой встречи он жаждал много лет и в то же время словно бы боялся ее. Нет-нет, не за себя боялся. А за старенькую, седеющую женщину, которая бросится на шею, зальется слезами. А он даже не сумеет утешить ее. Лишь дрогнет, сожмется от невыносимой тоски сердце.

Запасные железнодорожные пути. Валериана и его товарищей выводят из арестантского вагона, чтобы перегнать в пересыльную тюрьму. Они ослеплены ярким зимним солнцем. Но и здесь, на дальних путях, стоят люди, суют арестантам в руки хлеб. Так уж повелось.

К Валериану кидается женщина в верблюжьей шали, в поношенной шубенке. Конвоиры не в силах удержать ее.

— Воля! Сыночек...

— Мама!.. — сдавленный крик из его груди.

Он обхватывает мать руками, на которые еще не успели надеть кандалы, целует, прижимается лицом к ее мокрому от слез лицу.

— Мама... Мамочка... Все хорошо, я вернусь скоро, мама... Скоро. Вернусь. Не плачь. Где Коля и Толя? Живы? Где сестры?..

Конвойный выхватывает шашку, плашмя бьет ею Валериана по плечу, голове, но Валериан не выпускает мать. Конвойный приходит в бешенство, наносит удар за ударом, кричит, беснуется. Он готов зарубить Куйбышева.

— Прощай, Воля. Храни тебя бог... Прощай...