Куйбышев крепко обнял его:

— Отдавай швартовы, Митрич! Вези золотишко в Казань. А к клубу все-таки попытаюсь пробиться: там весь наш штаб. Договорились уходить последними. Вон на «Межене» и уйдем... Он будет ждать.

Куйбышев стоял на берегу, до тех пор пока пароход с золотым запасом не вышел на середину реки и не скрылся в ночной мгле. Уселся в машину, спокойно сказал шоферу:

— В Клуб коммунистов.

То была бешеная гонка под перекрестным огнем. Рядом разорвался снаряд, автомобиль уперся в поваленные телеграфные столбы. Дальше дороги не было.

Куйбышев выпрыгнул из машины.

— Доберусь до клуба пешком, а ты поворачивай обратно — на пристань!

Шофер не успел ответить, как Куйбышев бросился к стене ближайшего дома и вскоре исчез в темноте.

В клубе его ждали, беспокоились.

— Командующий фронтом Яковлев нас предал, — сказал он, — Самара осталась без военного руководства. Оставаться здесь нельзя. Мы окружены со всех сторон. У пристани нас ждет «Межень». Будем выбираться по одному. Кто хочет остаться в Самаре для подпольной работы?

Вызвались Груздев, Левитин, Звейнек, Кожевников, Челышев, Карцев и еще несколько коммунистов.

— Принимается. Получите печать губкома и деньги. Когда обоснуемся в Симбирске, установим связь, пришлем еще товарищей. Мы скоро вернемся все.

Зазвонил телефон. Куйбышев снял трубку:

— Что? Сюда идет цепь солдат? Хорошо. Не можете пробиться? Ладно. Обойдемся. — Он не стал вешать трубку, и она болталась на шнуре. — Все. Оказывается, нам на выручку послали бойцов Московского и Смоленского отрядов, но они пробиться сюда не смогли. Мы окружены. Выходить на улицу через двери нельзя. Пойдем по крышам.

Они разделились на несколько групп. По двое, по трое выбирались через чердачное окно на крышу, спускались в соседний двор по водосточным трубам. Куйбышев решил уходить последним.

Он бросал в пылающую печку бумаги, иногда выглядывал в окно. Занималось утро. Серое, мутное.

Он не знал, что врагам удалось схватить Венцека, рабочих Алеева и Елагина. Их зарубили шашками, растерзали. Не удалось пробраться к пристани и Саше Масленникову. Он уже был у цели, когда на него навалилась целая банда, смяла, раздавила сапогами, чуть живого поволокла в тюрьму.

Куйбышев высунул голову в слуховое окно, огляделся по сторонам. Железная крыша была скользкая от росы, и ползти по ней было трудно. И все-таки ему удалось перебраться незамеченным на крышу соседнего дома.

Мимо уха просвистела пуля. Он прижался к дымовой трубе, стараясь сообразить, откуда стреляют. Может быть, просто шальная пуля? Но то была не шальная пуля. Стоило ему чуть высунуться из-за трубы, как пули загрохотали по крыше, будто кто бросил горсть бобов. Да, стреляли по нему. Конечно же те, кто стрелял, пробираются во двор. Через минуту-другую его обстреляют с двух сторон. А до соседней плоской крыши, на которую можно спрыгнуть, всего несколько шагов. Дальше — лестница, заборы, запутанные переулки, так хорошо ему знакомые... Пароход «Межень», наверное, еще не отчалил: ждет его, а красноармейцы сдерживают напор беляков. Ему хотелось подняться во весь рост и побежать. Но знал: обязательно поскользнется, а то и свалится с высоты четырехэтажного дома.

Когда, перекатываясь с боку на бок, он был уже у цели, застрочил пулемет. Бил со двора. Пули шлепались со всех сторон, их можно было собирать руками. Пулеметной очереди, казалось, не будет конца. Когда она оборвалась, он поднялся, в мгновение ока увидел своих врагов, среди которых успел заметить и корнета Карасевича, и Соловьева-Сапожкова, и бывшего начальника тюрьмы Познанского, и прыгнул на соседнюю крышу. По этой крыше бежал во весь рост. Сорвался по лестнице вниз, перемахнул через забор. Но здесь его поджидали.

— Держи, держи! Куйбышев!..

Это были озлобленные обыватели, устроившие облаву на председателя ревкома. Они жаждали его крови, готовы были разорвать на клочки. Их было человек двадцать — не меньше. С кувалдами, ломами, вилами. Красные физиономии, оскаленные по-волчьи рты, горящие злобой глаза. Он бил их кулаками по головам, сбивал с ног, забыв, что в кобуре маузер. Отбежав за театральную тумбу, все-таки догадался выхватить маузер и открыл стрельбу. Перебегал от забора к забору, а толпа все нарастала. Откуда они брались? Словно у них было чутье. Они перекрыли все переулки и улицы.

Снова ему пришлось бежать по крышам, перелезать через заборы. А вслед неслась дикая ругань, гремели выстрелы.

Все это было вокруг. Но его обостренный опасностью ум неуклонно продвигал его к пристани, где все еще стоял пароход. То ли это был «Межень», то ли какой другой, Куйбышев не мог разобрать, но стремился к нему, боясь, чтобы пароход не отчалил у него перед самым носом.

От горящих нефтебаков небо заволокло черным дымом. Стрельба не утихала ни на минуту. Из переулка выскочил на лошади корнет Карасевич, он почти наехал на Куйбышева — лошадь взвилась на дыбы. Куйбышев выстрелил наугад, хотя это был последний патрон. Он не знал, убит Карасевич или цел, да это его и не интересовало. Он был почти на берегу, и у него на глазах убирали трап. Забурлила вода. Прощальный гудок.

— Эй, стой! — закричал Куйбышев, будто его могли услышать, и помчался во весь дух к дебаркадеру. На палубе стояли Шверник, Кузнецов и другие, махали руками, что-то кричали.

Единым рывком он преодолел водное пространство, разделяющее дебаркадер и пароход, очутился среди своих. Спросил:

— Кого нет? Где Мяги, Масленников, Венцек?..

Их не было. Хотелось думать: просто не смогли пробиться к пароходу, остались в подполье. Да, в такое хотелось верить.

По пароходу все еще стреляли, но никто из ревкомовцев не уходил вниз.

Самара пылала, там, на улицах, шла резня. Там врывались в дома, выгоняли на улицу прикладами женщин и стариков. Там, на берегу Волги, у рыбаков, осталась Паня с сыном. И конечно же семью Куйбышева постараются отыскать...

Он стоял на палубе, стиснув зубы, и ему казалось, будто во всем случившемся его вина, хотя знал: не смогли бы удержать Самару, не смогли, дрались с ожесточением, и сотни красногвардейцев и рабочих нашли смерть на подступах к городу. Кто-то снова предал: очень уж прицельно бомбил враг Самару. Известно кто: эсеры.

«Мне едва удалось уйти из Самары, меня пулеметами обстреливали люди К., меня хотели схватить разъяренные против большевиков обыватели. Рядом со мной рвались снаряды чехов. Уйти все-таки удалось. Я ушел не один, ушел с руководящей группой большевиков. Наш штаб обосновался в Симбирске...»

Нет, он не мог смириться с тем, будто это надолго. Казалось: нужно только сорганизоваться как следует, поднять всю губернию, не оставлять ее врагу, а продолжать руководить ею, управлять, чувствовать в ней себя хозяевами. Белочехи — инородное тело, грабьармия. А без них эсеров, меньшевиков и прочую нечисть можно разогнать метлой...

И сейчас, на палубе белого суденышка, уплывающего в неизвестное, он верил в могучие силы своего народа, в его несокрушимость: раз он поднялся, разогнул спину — никто не сможет опять согнуть его, придавить. Никто. На войне как на войне: бывают и наступления и отступления. Но, как любил говорить отец: «Пошел горшок с котлом биться — одни черепки остались».

По ночам, во сне, он вновь и вновь видел себя стоящим на крыше во весь рост с развевающимися от ветра волосами, а внизу — горящая Самара, полосы темного дыма, вспугнутое выстрелами воронье. Там, внизу, людишки, стреляющие в него из винтовок и револьверов, озлобленная толпа... Откуда она взялась, толпа?.. Стоило революции отступить чуть-чуть, самую малость, как сразу же все притихшее было, вроде бы смирившееся выползло из всех щелей, ощерившись, набросилось на Куйбылтева, на большевиков. Нет, нельзя верить в то, будто враг разбит и обессилен. Он лишь притаился. Он не хочет диктатуры пролетариата, не хочет... И никогда добровольно не захочет. Не верь в его смиренную улыбку, в смиренные слова. Это смирение не перед твоей правдой, а перед твоей силой, перед народом, который наделил тебя своей силой... Есть вещи, которые очень трудно предвидеть, в которые даже не сразу можно поверить: например, в то, что командующий целого фронта может оказаться предателем. В тот роковой день, 7 июня, в Самаре все были в недоумении и смятении: почему командующий фронтом Яковлев вдруг вместе со своим штабом покинул город, перебрался на станцию Кинель, бросив Самару на произвол судьбы? Яковлева во главе Урало-Оренбургского фронта поставил Высший военный совет по рекомендации его председателя Троцкого. Что это? Неразборчивость Троцкого? Возможно. Говорят, он очень уж передоверился царским генералам, комиссаров при них прямо-таки признавать не хочет. Дескать, приставляя к старому военному специалисту «надсмотрщика», мы тем самым оскорбляем военспеца. Доверие должно быть полным, так как военспецы стоят вне политики. Сами военспецы, как знал Куйбышев, себя вне политики не ставят. О деятельности Троцкого в Высшем военном совете было много толков. Один из крупных военспецов отзывался о нем так: «Я не раз замечал откровенную скуку в глазах Троцкого, когда вынужден бывал докладывать ему о чем-нибудь подробно и обстоятельно. Мне кажется, что Троцкого куда больше занимало, что он возглавляет высший военный орган в стране, нежели та упорная и настойчивая работа, которую проводили мы, чтобы хоть как-нибудь приостановить вражеское нашествие. Своего равнодушного отношения к конкретному военному делу Троцкий не только не скрывал, но порой даже афишировал его и всем своим поведением старался дать понять окружающим, что его прямая обязанность делать высокую политику, а не заниматься какими-то там техническими военными вопросами».