Она поглядела на него со страхом: так отзываться о государе! Чего же тогда требовать от детей?..
— У детей своя дорога, — сказал Владимир Яковлевич. — Они взрослые и сами вправе решать. Мы хотели им добра, а они добро по-своему разумеют. И эта их дорога страшит меня. Я разучился их понимать. Я стал им вроде бы чужой. Особенно беспокоит Валериан. Добром не кончит. И я боюсь за него, боюсь, как не боялся никогда. Даже тогда, когда его ужалила змея. Помнишь?
Она, разумеется, помнила. Матери такого не забывают: чтобы приучить сестер ничего не бояться, Валериан схватил змею — и она укусила его. Страхов за жизнь мальчика было много. К счастью, все обошлось тогда.
— Сам в церковь не ходишь, с кого же им брать пример? — упрекнула Юлия Николаевна. — Лба никогда не перекрестишь, священнику дороги не уступишь.
— Дались тебе эти попы! — рассердился он. — Нет твоего бога, нет! Твой милосердный боженька собственного сына обрек на муки-мученические, позволил распять. Разве это божеское дело? А поп Гапон повел женщин и детишек под царские пули, тысячу душ царь-батюшка перед дворцом ухлопал. Да еще две тысячи раненых. Вот оно, царское милосердие! А московский митрополит Владимир даже составил «поучение», чтоб его читали в церквах. Дескать, заповедь божья гласит: в терпении вашем стяжите души ваши, а социал-демократы, мол, учат: в борьбе обретешь ты право свое; заповедь Христова говорит: царя чтите, а они наущают: царь — тиран. Поп советует: социал-демократов уничтожать надо! То есть уничтожать надо твоих родственников Гладышевых — ведь они за революцию! Вот ты, божья моя коровка, скажи: за что я воевал в Маньчжурии? Почему меня покалечили? Может быть, за родину, за отечество? То-то же, не знаешь. И я не знаю. Все в мире творится не нашим умом, а царским судом. Люди думают — до чего-нибудь додумываются, а мы думаем — из раздумья не вылезаем. Вот и выходит: голова у нас на плечах для счету. А Валериан все мне объяснил: оказывается, потеряли мы почти полмиллиона солдат за концессии безобразовской шайки, в которой негласно состоит царь, за то, что самодержавию захотелось разжиться колониями, — вот как он мне все объяснил. Подозреваю, что всю эту науку он прошел у твоих социал-демократических родственников Николая и Александра Гладышевых. Пока ты боженьке земные поклоны отвешиваешь, они по городу прокламации разбрасывают. Впрочем, сейчас и без Гладышевых учителей предостаточно...
Сидя в своем служебном кабинете и прислушиваясь к свисту бурана за окном, Владимир Яковлевич вспомнил об одном памятном разговоре с сыном.
Валериан только что окончил кадетский корпус, когда Владимир Яковлевич вернулся из петербургского госпиталя — весь перебинтованный, в черных очках, на костылях.
— Поздравляю тебя, Воля, с успешным окончанием корпуса, — сказал Владимир Яковлевич сыну. — Дорога в военное училище тебе открыта!
— Поздравляю вас, папа, с царскими наградами и повышением, — отозвался Валериан как-то сумрачно. — Но я не хочу и не могу быть офицером. В военное училище не пойду!
Владимир Яковлевич был изумлен: что случилось? Воля всегда грезил военными подвигами, мечтал сделаться новым Суворовым. Ни больше ни меньше! Уж не напугал ли его вид израненного отца? Но ведь на войне случается и такое: на то она и война. Воин воюет, а ино и горюет. Красна брань дракой.
— Ты боишься? — спросил он, пытливо вглядываясь померкшими слезящимися глазами в лицо сына.
— Боюсь. Но не смерти на войне, а позора в тылу. Боюсь честь потерять. Честь теряют только раз — вы сами так сказали.
— О каком позоре в тылу ты говоришь? — осторожно спросил Владимир Яковлевич. — В Порт-Артуре русские солдаты и офицеры дрались беззаветно. Мы ни в чем не повинны: Япония вероломно напала на нас. Без объявления войны. Кроме того, у них — шимоза, а у нас таких снарядов нет...
— А если бы она напала не вероломно? Что было бы тогда? — спросил Валериан. — Мы, наверное, выиграли бы войну и адмирал Рожественский, наверное, не потопил бы эскадру?
Владимир Яковлевич смешался: он-то знал — было бы то же самое. Позор, разгром.
Валериану всего семнадцать. Высокий, плечистый — весь в отца. Даже залысинки на лбу точно такие же. И глаза серые, словно прозрачные. Взгляд их совсем не детский: в них ровная и важная задумчивость. В нем всегда было сильно развито чувство собственной значительности.
— Я отвечу вам, папа, что было бы тогда, — сказал он. — Да вы и без меня знаете, что было бы: было бы то же самое. За спиной Японии стоят Англия, Америка и — негласно — Германия, которые подготовили Японию к этой войне, снабдили деньгами, пушками, пулеметами. Они мечтали обескровить Россию. А царю требовалась маленькая короткая война для подавления большой революции.
— Ты начитался революционных прокламаций!
— Я их сам пишу.
— Мы не должны ввязываться в политику: мы — дворяне.
— И генерал Редигер так считает. Его спрашивают, почему не обучили армию, бросили на убой, а он свое: армию учить не нужно, она должна не учиться, а служить династии. Когда солдат говорит об отечестве, его бьют по физиономии: не смей думать об отечестве! Ты должен защищать династию, царя, правящую верхушку, а не отечество. И солдаты начинают понимать, да и мы тоже: царская династия — враг нашего отечества. Вот мы в кадетском корпусе и спрашивали друг у друга: почему в Маньчжурию царь бросил малообученные части, укомплектованные запасными солдатами, а лучшие кадровые войска, которые могли бы разгромить Японию в два счета, оставил при себе? Говорят, тех раненных под Мукденом в Россию не пускают. Почему царь поторопился заключить мир с Японией? Ведь Россия не обескровлена! Обескровлена Япония. А наша армия по-прежнему цела и боеспособна.
Владимир Яковлевич слушал со всевозрастающим интересом.
— Ну и почему все так? — спросил он.
— Вы, папа, наверное, уже получили тот секретный приказ, где войскам предписывается стрелять в народ не холостыми, а боевыми?
От неожиданности Владимир Яковлевич даже привстал, оперся на костыль.
— Откуда тебе известно про этот приказ? — спросил он сдавленным голосом.
— Не так уж важно откуда. Вот этого позора я и боюсь: боюсь, что, когда стану офицером, мне прикажут стрелять в безоружную толпу рабочих. Офицерское ли это дело? Я ведь знаю, и все мы знаем, почему дед Яков застрелился: он не захотел стрелять в взбунтовавшихся крестьян. Броненосец «Князь Потемкин Таврический» восстал, папа. Офицеров — за борт!..
— Я все это знаю. И все же по существующим правилам директор кадетского корпуса не может освободить тебя от поступления в военное училище. Таков порядок. Ты должен!..
Ироническая улыбка сошла с губ Валериана, он задумался. Возможно, в нем происходила внутренняя борьба.
— Хорошо, — наконец произнес он. — В таком случае я стану военным врачом. Лечить все-таки лучше, чем по приказу царя-батюшки палить в безоружных людей. Помогите мне, папа, поступить в Петербургскую военно-медицинскую академию.
Так они и порешили тогда. В медицинскую академию Валериан поступил, экзамены сдал блестяще. Но врачом не стал: через полгода его исключили за участие в студенческой забастовке. Заступничество Владимира Яковлевича не помогло. Да никто и не просил его о заступничестве: Валериан исчез. Это у них называется «перейти на нелегальное положение». Зачем? Где он сейчас, на какие средства живет? И жандармы с полицейскими, конечно же, устраивают на него охоту, выслеживают, как дикого зверя. Что его толкнуло на этот гибельный путь? Что?..
Сердце Владимира Яковлевича сжималось от боли. Несколько дней назад стряслось новое несчастье, ужасное, непоправимое — они потеряли младшенького, Мишу. Он тоже был кадетом. Товарищ случайно выстрелил ему из ружья в живот. Юлия Николаевна до сих пор не может прийти в себя от горя. Лучше уж не глядеть в ее заплаканные глаза. Только бы с Валерианом ничего не случилось... За что такие испытания? Или он, Владимир Яковлевич, мало сделал для семьи? Или мало сделал для отечества? Почему несчастья преследуют его всю жизнь, рвут ему душу беспрестанно?..
