Но вот Толстой поднял голову, вытер руками глаза, сказал глухо:

— Моих родителей зверски замучили, убили...

— Кто?!

— Вот я и хотел бы узнать кто. Позвольте поехать похоронить мать и отца...

Лишь на мгновение Валериан Владимирович задумался: Толстому придется ехать в имение родителей, которое то ли в руках красных, то ли у белых...

— Поезжайте...

И Толстой уехал.

А Куйбышев отправился в Покровск. Вернется или не вернется Толстой? Говорят, его родителей убили крестьяне. Самосуд. Зачем? Бессмысленное убийство двух дряхлых стариков. Это дело должны расследовать. Поймет ли Толстой, что убили не трудовые крестьяне, а бандиты, которых сейчас развелось тьма-тьмущая. А возможно, Толстому отомстили белые за переход в Красную Армию.

...Степной одноэтажный городок Покровск. Один бок его омывает Волга, другой — поджаривает жгучее степное солнце. Пыль, зной, чахлые кусты желтой акации. Весной случаются наводнения, и тогда по улицам плавают на лодках. Полынная степь начинается прямо от полотна железной дороги, где стоит салон-вагон. Город населяют русские, украинцы, татары и немцы-колонисты. Немцы здесь чувствуют себя хозяевами. Это зажиточные хозяева, имеющие в степи большие хутора, гурты баранов и табуны лошадей. Они резко настроены против Советской власти, прячут хлеб, отказываются служить в Красной Армии. Бог ты мой, велика Россия и каких чудес в ней только нет!..

В конце сентября зарядили дожди. Они лили беспрестанно. Дороги превратились в глиняное месиво. От полотна железной дороги нельзя было отойти и на шаг, чтобы не увязнуть по колено в грязи.

4-я армия готовится к наступлению на Самару. Она пойдет с юга. С севера будет наступать 1‑я армия. Через Вольск, Хвалынск пойдут части 5‑й армии.

Куйбышеву все еще не верится: неужели пробил час?.. Не помешает ли продуманному наступлению какая-нибудь неожиданность? Что-нибудь из ряда вон выходящее?.. Расплох чреват последствиями.

Дожди, проклятые дожди... Ни пройти, ни проехать... К прямому проводу вызывает Алексей Галактионов. Куйбышев читает ленту, кусает губы, морщится: «Грязь непролазная, поэтому трудно передвигать артиллерию, лошади выбиваются из сил... Нужного количества подвод для пехоты не имеется, люди должны пешком пройти 20 верст и затем, измученные, вступить в бой». Грязь, дождь... Совсем раскис Алексей Петрович, потомственный самарский пролетарий. Ведь освобождать-то идем Самару! Испугался трудностей. Дождя, грязи испугался. Вот тюрем царских, сибирской ссылки не боялся. А как избивали его озверевшие обыватели на Троицком базаре, когда в Самару ворвались белочехи!.. Едва вырвался.

А дождь льет и льет, пузырятся лужи. Может быть, прикажете отложить наступление до ясных дней? Дрожа от гнева, Куйбышев диктует телеграфисту:

— Аргументы малоубедительны. Грязь будет вплоть до зимы, откладывать до этого времени операцию невозможно. К тому же к противнику подходят подкрепления. Скоро будет поздно. Необходимо использовать всевозможные комбинации: где смелым налетом в тыл неприятеля, где переброской войск на автомобилях, а где ударить в лоб. В этом и состоит умение командовать и проявлять инициативу...

Он представляет бледное, с запавшими от бессонницы глазами лицо Галактионова, его большие, перепачканные глиной руки; вспоминает о том, как после возвращения из ссылки его, Куйбышева, несмотря на сопротивление меньшевиков и эсеров, избрали председателем президиума Совета, а Галактионова — заместителем. Хорошо им работалось вместе. Иногда, засидевшись в Совете до глубокой ночи, отодвигали кипы бумаг, глядели на свои руки с еще не зажившими рубцами от кандалов и вдруг начинали беспричинно хохотать. На трубочном заводе Галактионов работал слесарем-электромонтером. Пытался обучить Валериана своему ремеслу, да не успел: арестовали. А как смело выступал на митинге перед рабочими, когда генерал Зыбин приказал солдатам в него стрелять. Галактионов не испугался. Разодрал на себе рубаху, крикнул Зыбину:

— Не сердись, генерал, печенку испортишь!

Алеша, Алеша, не бойся дождя и грязи. Не бойся... Вот Чапаев ее не боится. Чапаев — командир Николаевской дивизии. В Заволжье о нем рассказывают всякие чудеса: здесь он хозяин, белые трепещут при одном упоминании его имени. Храбрейший из храбрых. В мировую войну был награжден Георгиевскими крестами всех степеней.

Как будто был такой случай. Чапаев остановил беженку, казачку, спросил:

— Почему бежите?

— Господь спаситель ниспослал на нас антихриста, волжского разбойника Чапаева. Конь его дышит огнем, а сам он — с крыльями и длинным хвостом.

Чапаев усмехнулся, потрогал собственные плечи — крыльев нет!

— Чудачка! А я и есть Чапаев, а вот и мой конь. Как видишь, никакого огня у моего коня нет. Нет у меня ни крыльев, ни хвоста...

Беда Чапаева — горячность: критикует вышестоящие штабы за их приверженность к методам позиционной войны, требует смелого маневра, и это кое-кому из штабников не нравится. Рука Троцкого дотянулась и до Чапаева: Троцкий обвинил Василия Ивановича в партизанских замашках, возбудил против него судебное дело. Куйбышеву пришлось вмешаться. Судебное дело закрыли.

Объезжая войска, Валериан Владимирович завернул и в дивизию Чапаева. Дивизия только что нанесла белочехам крупное поражение под Орловкой и Ливенкой, отбросив их на Брыковку. Против Чапаева действовали шесть тысяч чехословаков и свыше трех тысяч белогвардейцев при тридцати трех орудиях. А у Василия Ивановича было всего семь тысяч солдат при девятнадцати орудиях. Огромная победа! А Чапаев сидел за столом, обхватив голову руками, и жалобно напевал «Сижу за решеткой».

— Почему грустите? Радоваться надо.

Не поворачивая головы в сторону Куйбышева, Василий Иванович сказал:

— А чему радоваться? Снарядов нет. Продовольствия, фуража нет. Обмундирования нет. Чудотворец нужен.

— Какой еще чудотворец?

— Ну тот, что «По моему велению, по моему хотению»... боеприпасы, продовольствие и прочее, что положено солдату...

— Так я и есть тот, кто вам нужен: привез снаряды, патроны, продовольствие, обмундирование и махорку!

Чапаев вскочил с лавки. Свел брови, лицо стало строгим, и вся молодцеватая осанка его выражала эту строгость.

— С кем имею честь?!..

— Куйбышев.

— Ой! Неужто? Наш комиссар... Петя, чаю! Радость-то какая! Милости прошу к столу, Валериан Владимирович...

Фронт 4‑й армии растянут. Но весь он умещается в голове Куйбышева. Еще никогда он так не был сосредоточен. Он без устали подбирает комиссаров в каждую часть. Шлет телеграмму-приказ всем комиссарам армии: «От политических комиссаров требую приложения всех усилий к созданию аппарата снабжения, действующего с точностью машины, а это возможно лишь при строгом исполнении приказов, регулирующих снабжение, при искоренении хаоса, халатности и разгильдяйства, столь свойственного нам».

Он называет вещи своими именами. Своей халатностью, своей беспечностью и разгильдяйством, присущим нам в силу не каких-то природных данных, а в силу неких феодальных пережитков в сознании каждого, мы порождали этот самый хаос, который для Куйбышева имеет вполне конкретный облик. Глухая ночь на степной станции Урбах. Сюда со стороны Александрова Гая, Красного Кута, Паласовки, Озинок прибывают эшелоны. Идет разгрузка. Беспрестанно стрекочут пулеметы, снаряды рвутся у самых вагонов. Но выгрузку прекращать нельзя ни на минуту: враг рядом.

Куйбышев спокойно прохаживается вдоль эшелона, иногда спрашивает:

— Откуда, хлопцы?

— Из Ильинки и Воскресенки.

— Пункт сбора за водонапорной башней. Поспешите!

А они не торопятся, не торопятся.

Он формирует колонны и отправляет их в бой. А колонны не торопятся, не спешат.

Да, они продвигаются по степи, размытой дождями, шаг за шагом, очень медленно. А до Самары сотни верст, и нет конца степным пространствам. Идут кони по грязи, волокут пушки, медленно, мучительно медленно. Нервничает командование фронта, шлет телеграмму за телеграммой: «Операция против Сызрани, Самары слишком затянулась. Противник уже успел подтянуть кое-какие резервы и привести в порядок свои разбитые отряды и вновь перешел в наступление. Ему удалось даже потеснить наши части на симбирском направлении. Это печальное явление можно объяснить только медленным развитием наших операций...»