Лукин, по всей видимости, понял, что толку от Куйбышева не добьешься, и резко крикнул:
— Уведите!
Его вызывали почти каждый день. И с тем же результатом.
Он понял: у Лукина нет веских улик. Овсянников не сообщил в Томск ни о длительной поездке Куйбышева в Максимкив Яр — что одно могло бы обеспечить Валериану каторгу, — ни о том, что жители Нарыма отказывались дать подводы, выражая тем самым протест полиции и жандармерии. Изъятые у Валериана девятнадцать экземпляров нелегальных книг и брошюр не решали исхода дела: брошюры держали все, а Свердлов даже в Максимкином Яру не расставался с «Капиталом». Гораздо сложнее обстояло дело с Владимиром Косаревым: у него при обыске нашли списки организации и рукописи рефератов с пометкой, кто их читал. Все это Овсянников переслал в томское жандармское управление на имя полковника Романова.
Эти документы фигурировали на суде. Так как в списках числилась и его фамилия, Куйбышев вынужден был признаться:
— Я в самом деле занимал рабочих рассказами по географии и истории нашего государства. Родословная дома Рюрика, родословная дома Романовых. Я ведь не оставляю мечты вернуться в университет и, чтобы не забыть материал, иногда пересказываю его товарищам. Разве в этом есть что-нибудь предосудительное — перечитывать вслух старые конспекты и пересказывать их? Или запрещено готовиться в университет?
Судья не нашелся, что ответить.
— А тайная библиотека?
— Я не понимаю, о чем идет речь. Где она, эта библиотека? Я не вижу на судейском столе книг. Но даже если бы они были, то почему следует считать подобную библиотеку тайной? Нам в Нарым высылает книги господин Суворин и другие издатели, в благонадежности которых никто не сомневается. Все это делается на виду у полиции, запретов не было. Никто никаких тайн из чтения газет и журналов не делал. Конечно, лучше всего было бы запретить ссыльным читать. Что бы то ни было. Даже библию. Тогда и библия стала бы запретной книгой.
По залу прокатился дружный смех.
— Почему некоторые господа очень часто путают ссылку с каторгой? — спросил Валериан, обращаясь к залу. — Как известно, господа судьи, вы в прошлый раз оправдали меня. Но, несмотря на полную мою невиновность, меня сослали в Нарым. За что? И обращаются словно с каторжником. Свердлова никто не приговаривал к смерти, а он тяжело болен, медицинская помощь отсутствует. И если он умрет, кто будет нести ответственность за его гибель? Теперь господин Лукин снова грозит мне каторгой на основании того, что кто-то что-то кому-то написал. Список людей, пользующихся кредитом в мясной лавке, булочной и столовой, найденные у Владимира Косарева, здесь выдаются за списки партийной организации, за списки некой масонской ложи — и все без доказательств, сплошная подтасовка с целью оклеветать ни в чем не повинных людей. Подобного рода беззакониями вы сами, господа жандармы, плодите революционеров, порождаете тягу к запретной литературе. Садизм и законность не совместимы.
Что же касается формальной стороны дела, то я не могу принять обвинений, так как отсутствуют серьезные доказательства, бесспорные факты. Основываясь на вышесказанном, я мог бы, господа судьи, требовать вернуть меня из нарымской ссылки, куда я попал по произволу жандармских чинов, но я не прошу даже этого, Я готов вернуться в Нарым, если будет проявлено снисхождение к моим товарищам, которые не могут за одно и то же быть наказаны дважды...
Как и в прошлый раз, защитительная речь Куйбышева произвела на суд большое впечатление. Да, факт произвола над молодым человеком из благородной семьи налицо.
Что же касается всякого рода анонимок, то на суде фигурировать они не могут, так как при существующих разногласиях среди социал-демократов могут быть актом мести.
Зная законы, Куйбышев потребовал копии всех протоколов и постановлений предварительного следствия и обжаловал следственные действия подполковника Лукина. Объявление свидетелей-неочевидцев не составляет достаточного повода к начатию следствия. Где прямые свидетели? Они отсутствуют.
И на этот раз подполковник Лукин потерпел поражение. Всех обвиняемых вернули в Нарым, где им устроили шумную встречу. И среди встречающих был Яков Свердлов.
В первый же день, отпущенные из каталажной тюрьмы, они все собрались на квартире у Куйбышева.
— Делегатов на Всероссийскую конференцию мы послать уже не успеем, — сказал Валериан, — но краевую все же проведем.
Библиотека, столовая, мясная лавка, клуб, где размещался их театр, — все было разгромлено людьми Овсянникова. Валериан даже поблагодарил его за это:
— Спасибо, Петр Филимонович, ни одного вещественного доказательства для суда не оставили — все смели, растащили.
— С вами сам на каторгу угодишь, — ворчал пристав. — И чтоб больше ни‑ни. Замечу — пеняйте на себя.
— За кого вы нас принимаете, Петр Филимонович? Мы ведь с вами теперь вроде бы в сговоре. Небось слышали, как я клял вас на суде: набивал цену в глазах начальства.
— Мог бы и полегче — совсем в изверги записал. Очкастого вашего перевел.
— Видал. Благодарим‑с. Революция вас не забудет.
— До революции еще насидишься, мил человек. Не бранись с тюрьмой да с приказной избой.
Штернберга в Нарыме не было: по всей видимости, вернулся в Москву, как и советовал Валериан. Но оставалась его жена, и Куйбышев считал, что ей нужно бежать немедленно.
Партийную школу и библиотеку они восстановили. В школе читал лекции по истории партии Свердлов. Куйбышев — общую историю и обучал слушателей фехтованию. Еще в кадетском корпусе он увлекался фехтованием, и теперь это пригодилось. Революционер должен уметь защищаться, обязан владеть оружием, иметь представление об уличном бое. Фехтовали на палках. Этим делом можно было заниматься даже на глазах у полицейских, устраивая нечто вроде потехи, игры. Двое рабочих затевали шутливую дуэль, а полицейские всячески их подстрекали, так как развлечений в Нарыме мало, а полицейский, он тоже подвержен скуке.
Занятия по партийным документам, по истории партии обычно проводили во время массовых выездов на охоту.
Особенно легко стало работать, когда на Нарым навалилась эпидемия инфлюэнцы. Имелись даже смертные случаи. Обыватель наглухо закрылся, отгородился от остального мира. Полицейские тоже не хотели рисковать по-пустому, и в дома, где квартировали ссыльные, заходили неохотно.
Бесновался вьюжный февраль, свирепствовала эпидемия. Валериан считал, что лучшего момента для побега Яковлевой может не представиться в ближайшее время.
Куйбышев, Иван Жилин и Косарев поднялись в комнату Яковлевой.
— Мы разработали план, Варвара Николаевна, — сказал Куйбышев. — Он немного авантюрный, но выбирать не из чего. Вы готовы к побегу?
— Я всегда готова.
Вскоре распространился слух: ссыльная Варвара Яковлева подхватила инфлюэнцу, у девушки высокая температура, и даже хозяйка боится заходить к ней в комнату. Теперь стражники справлялись о Варваре Яковлевой у хозяйки Пушкаревой, которая подробно сообщала о ходе болезни: «Как бы не умерла, бедняжка...» Стражник пулей вылетал из дома и в следующий раз старался обходить его стороной.
Ночью Куйбышев, Жилин и Косарев укутали Яковлеву в тулуп, вывели на улицу. Здесь дымила пурга. В трех шагах ничего нельзя было разглядеть. Тихо подкатили сани. В них усадили Варю. А потом сани исчезли в белой мгле.
Все так просто.
Но это было не так-то просто: полицейские могли хватиться ссыльной в любой момент.
— Вот что, Иван, — сказал Куйбышев Жилину, — кого ты играл, когда мы ставили «На дне»? Ах да, вспомнил: у тебя была женская роль. Не ошибаюсь?
— Нет, не ошибаешься. Я играл Квашню, торговку пельменями под сорок лет.
— Да, да. Как это у тебя здорово получилось: «Ах жители вы мои милые! На дворе-то, на дворе-то! Холод, слякоть... Бутошник мой здесь? Бутарь!» Ты подлинный артист, Щепкин!
— А я и есть артист. Актер-профессионал.
— Разве? Я это как-то сразу понял.
