— Вы еще не отправили вещественные доказательства? — спросил Куйбышев.
— Всегда успеется.
— Ну и слава богу. А теперь я к вашим услугам.
— Ладно, черт с вами, того, в очках, переведу сюда, — сказал пристав. — Взяли за горло. А за остальное не обессудьте: приказ из Томска всех вас арестовать и доставить в томскую тюрьму. А господин подполковник Лукин приказал особо заботиться о вас — чтоб не убежали.
— Премного благодарны, Петр Филимонович. Обещаю побега не совершать. Под честное слово. И других отговорю. Ну а вещественные доказательства‑с...
— Там видно будет, — угрюмо отозвался пристав. — А с виду ласковый, что девица... Вы, Куйбышев, опаснее всех. И меня убаюкали, а сами вытворяли черт знает что! Максимкин Яр!.. Да какому же здравому человеку придет в голову, что вы помчитесь туда в лютый холод?! — Чувствовалось, что, несмотря на всю свою злобу, он восхищен.
Арестовали девятнадцать человек. В числе потерпевших оказалась и Варя Яковлева. Тщательно подготовленный побег сорвался. Валериан понимал, какой это удар для Павла Карловича. Он не мог даже проститься с женой: к арестованным никого не пускали, а кроме того, Штернберг не имел права навлекать на себя подозрение полиции и жандармов. Он должен был, как и до этого, спокойно заниматься геодезией и триангуляцией. Ему следовало бы немедленно покинуть Нарым и, не задерживаясь в Томске, мчаться в Москву: ведь могли предать и его, задержать до выяснения обстоятельств.
Валериан близко к сердцу принял эту трагедию двух любящих сердец. И опять вопрос: кто предал? Откуда Лукин узнал обо всем?.. Как всегда, в предательство не верилось, но оно было налицо.
Пристав Овсянников натолкнулся на неожиданное препятствие: из Томска требовали немедленно доставить в томскую тюрьму арестованных, а жители Нарыма наотрез отказались дать подводы. Это был своеобразный бойкот. Овсянников бранился, угрожал, но ничего поделать не мог. Отправка затягивалась. Наконец удалось уговорить торговых людей, которые привозили в Нарым товары и возвращались в Томск. Овсянников старался избежать гласности, утаивал от всех день отправки, но жители откуда-то узнали обо всем. С утра они осаждали нарымскую тюрьму, а когда вывели к подводам арестованных, им стали совать в руки теплые вещи, еду — и полицейские ничего не могли поделать.
В толпе Валериан увидел деда Пахома и Штернберга.
— Говорил тебе, паря, сматываться надо, а ты не послушал! — кричал дед Пахом через головы стражников. Ему удалось пробиться к Валериану.
Повсюду галдели, ржали лошади, встревоженные гулом толпы. Валериан поманил Пахома и негромко сказал ему:
— Передай бородатому, вон тому профессору из Москвы, чтоб уезжал немедленно!
— Не сумлевайся, родимый! Скажу.
Подводы тронулись.
Еще в камере договорились отрицать все, даже если будут предъявлены вещественные доказательства.
— Черт Ваньку не обманет: Ванька сам про него молитву знает, — сказал Иван Жилин. — Будем держаться.
Как ни был расстроен Валериан всем случившимся, он, пока подводы мчались по замерзшей Оби, готовился к защите. Понимал: жандармы могут сделать и постараются сделать из всего громкий процесс — раскрыта краевая партийная организация большевиков, которая занималась подготовкой революционеров-профессионалов в специальной школе! И только благодаря бдительности...
Прежде всего следует выяснить, что известно жандармам. Он понимал, что вести дознание подполковник Лукин начнет не с него, а со слушателей школы, сперва займется рабочими и только потом, накопив факты, вызовет Куйбышева и припрет его неопровержимыми уликами к стенке.
Так и случилось. В томской тюрьме арестованных развели по разным камерам, строго следили, чтобы во время прогулки они не переговаривались. Два месяца Валериана не трогали.
И неожиданно вызвали к Лукину.
— Вас будут судить, — сказал подполковник. — На сей раз выйти сухим из воды не удастся. Вам разумнее всего рассказать все без утайки.
— С удовольствием, — отозвался Валериан. — Но я не знаю, в чем меня обвиняют. Нас схватили и, не объяснив ничего, отправили сюда. Во всяком случае, правила мы не нарушали.
Рогообразные усы подполковника зашевелились, он скептически улыбнулся:
— Ваши товарищи во всем признались: школа, библиотека, столовая, мясная лавка, булочная — это же коммуна! Почитайте это письмо, перехваченное нами...
Почерк Валериану был незнаком. Неизвестный, подписавшийся инициалами «Ф. Г.», сообщал, по всей видимости, своей невесте, проживающей в Томске, что у них в Нарыме, у него на квартире, открыта школа для рабочих. Здесь читают лекции по многим предметам. Некто В. К. очень увлекательно излагает историю и географию.
— Ну и что? — спросил Валериан, отодвигая письмо.
— Нам удалось установить фамилию человека, который писал письмо: это Голощекин! Хозяин того самого дома, где некто В. К. и другие большевики читали рабочим лекции.
— Голощекин на допросе подтвердил, что он является автором письма?
На какой-то момент подполковник замялся — это было лишь мгновение, — потом уверенно сказал:
— Разумеется. Мы сличили почерк. Вызвали ту самую девицу — курсистку. Она подтвердила...
Но Валериан уже не слушал: он ликовал. Да, письмо писал Голощекин — сомнений нет. Растяпа! Так глупо опростоволоситься... Из-за какой-то курсисточки. Растаял, размяк. Хвастун несчастный. Мы, мол, тут, в Нарыме, тоже делаем большое партийное дело. За курсисткой конечно же давно установили наблюдение, едва прознав, что она ведет переписку с Нарымом. Потом сделали налет, обыск — нашли письма.
Но Валериан хорошо знал Голощекина: этот умрет под пытками, но товарищей не выдаст. И Лукину, разумеется, показаний не дал. Лукин, что называется, берет Валериана на пушку.
Он негромко рассмеялся, и подполковник с удивлением взглянул на него:
— Вам весело?
— Все никак не пойму, кто скрывается под инициалами «В. К.»?
— Вы очень недогадливы: это Валериан Куйбышев.
— А я думал — великий князь Константин! Я могу сказать вам, господин подполковник, о чем я буду говорить на суде. Если, разумеется, вам это интересно.
— Никакие увертки вам не помогут: вы создали краевую партийную организацию большевиков! За одно это вам причитается каторга.
Это было уже посерьезнее. Неужели Голощекин?.. Нет, нет. Кто-то другой. Кто? Если подполковник заговорит о намеченной партконференции, значит, кто-то из членов организации, кто-то затесавшийся в ряды большевиков... Меньшевики о конференции ничего не знают. Об организации знают, о школе знают, а о конференции — нет. Если бы узнали, сделали бы все, чтобы сорвать ее.
Как всегда в подобных случаях, Валериан пошел на большой риск.
— Это чья-то злостная выдумка, — сказал он. — Краевая партийная организация! Подумать только. В такую организацию, как я понимаю, должны входить все большевики, разбросанные по селениям. Но это же немыслимое дело! Ведь они должны как-то общаться, обмениваться мнениями, устраивать собрания и прочее. Ваши осведомители что-то напутали.
— Не беспокойтесь: как происходит это общение, мы проследим и всех выведем на чистую воду.
Куйбышев облегченно вздохнул: в рядах нарымских ссыльных-большевиков провокатора нет. Предать могли только меньшевики-ликвидаторы. Тот же Слонимцев... Слонимцев! Он все время вертелся возле рабочих, посещавших школу, заигрывал с большевиками, по всей видимости пытаясь что-нибудь выудить у них.
Теперь Валериан почти не сомневался, что прямое предательство — дело рук Слонимцева. Он, разумеется, похитрее многих: в агенты к жандармам не полезет. Он агент Троцкого. Но почему бы не напакостить идейным противникам, направив в жандармское управление анонимочку? Можно даже перечислить большевистскую головку по фамилиям и таким образом, руками жандармов, расчистить себе поле деятельности.
— Можете заковать меня в кандалы, — сказал Куйбышев подполковнику, — но я ничем не могу быть полезен вам. Нас кто-то преднамеренно оклеветал. Если этот кто-то выступит на суде с обвинениями, предъявит улики — тогда другое дело. Но я не представляю, как могут существовать тайные организации, тайные сборища, когда все мы, ссыльные, люто ненавидим пристава Овсянникова и его людей за то, что они шагу нам не дают ступить. Мы будем жаловаться на него. Мы ссыльные, а не каторжные... — И Валериан стал возводить хулу на пристава, обвиняя его во всех грехах смертных.
