И это, когда человеку два с лишним года!

Взрослый он, хотя и Лешик.

Из-за кудрей, которые усмирить и подстричь наш Алексей Григорьевич никому не даёт. Даже Адмиралу, что обожаемый папа и почти божество.

— Алин, там Серж наконец приехал… — Енька, влетая без стука, тормозит на полпути к нам, оценивает обстановку, чтобы уже накрашенные глаза прищурить, протянуть вкрадчиво, а оттого до жути зловеще. — Вы… вы чего тут…

— Тренируемся, — Ивницкая ляпает, не моргнув глазом. — Вечером, знаешь, сколько тостов будет? Тебе налить?

— Нет.

— Правильный ответ, нам больше достанется.

— Алкоголички две…

— Евгения Константиновна, — я, соскакивая на пол, возражаю, как в лучших чувствах оскорбленная, и нос повыше задираю, — будет вам известно, я не алкоголик. Я будущий нарколог.

— Угу, — моя сестра соглашается ядовито. — Из тех, кто с пациентом по одну сторону баррикад и белочек.

— Исключительно для лучшего комплаенса, Женька!

Её имя выходит смехом.

И визгом, потому что подушкой по макушке мне прилетает без предупреждения и объявления войны. И пустой бокал на ближайшую поверхность я отставляю поспешно, уворачиваюсь от очередной подушки и несусь зигзагами в спальню.

К кровати.

На которой подушек много, и где-то между ними меня притопить пытаются. Или задушить одной из них.

Ещё защекотать, а потому спасаюсь я отчаянно.

— Енька, я сдаюсь!

— Там стилист приехал, а вы тут бухаете! Невесте как бы переживать положено, алкоголичка местная!

— О чём?

— О времени, Алинка!

— Его ещё много, — подушку, нацеленную мне в лицо, я отбираю с пыхтением, проклинаю мысленно Ивницкую, которая на помощь не спешит, как бутылку искать, так она первой была, а тут… — Ень, мы всё успеем. Клянусь!

— Мам!

— Мала-мала, куча мала!

Хохот и крики на нас обрушиваются неожиданно и враз. Наваливаются сверху два чудовища, которых Жека по непонятной мне причине упорно зовёт принцессами.

Ага, ужасов, если только.

— Юля! Аня!

— Ма-а-ам… — мартышки вопят хором.

Лезут обниматься и целоваться.

Тоже сражаться.

И стоящего в дверях Жеку я, подняв голову и чуть отползя в сторону, замечаю. Он, наблюдая за нами, снисходительно усмехается. Не торопится, сложив ручищи на широкой груди, спасать любимую жену, у которой левую ногу среди подушек и детей только и видно.

— Так, хорош, — о, жену Жека всё-таки спасает, вытаскивает за вытянутые к нему руки, помогая вертикальное положение принять и рубашку одёрнуть. — Маму я себе забираю.

— Ну, па-а-ап…

— Ты маму уже забирал переодеваться, — Юлька, старшая, губы дует обиженно.

А я выразительно выгибаю бровь.

Прохожусь взглядом по Еньке, которая почему-то в рубашке и брюках. А час назад она носилась по отелю в платье. Но комментарии, видя показанный мне за спиной кулак, я благоразумно оставляю при себе.

Получаю подарки чудовищ, из-за которых у себя в номере они и не усидели. И на все-все вопросы про торт, платье и длинную-длинную, вот такую, белую машину я отвечаю. Обещаю клятвенно, что первый и самый большой кусок торта будет точно им.

Точно-точно.

— И фигурку шоколадную нам? — Юля, упирая руки в боки, уточняет деловито.

Щурит глаза, как Енька.

Сходятся угольные ресницы, за которыми лукавые искры прячутся.

— Целых две фигурки, — глаза я округляю.

Делаю рывок к ней, чтоб защекотать. Довести до поросячьего визга, с которым по кровати старшее чудовище удрать от меня пытается, но «Аина», как весело кричит Анька, быстрее. И на появление Рады и щелчки фотоаппарата я уже внимания не обращаю. Не думаю, как мы будем выглядеть.

Даже хорошо, что пара снимков за сегодня получатся настоящими.

А потому дуреть мы продолжаем.

Пока Серж, отрекомендованный лучшим стилистом города, в гостиную не вплывает, и гору сундуков-чемоданов за ним следом не вносят. Когда же он является, то Енька собираться тоже уходит.

И только Жека тормозит.

Он утаскивает, ухватив за локоть, меня обратно в спальню, чтобы дверь прикрыть и, проведя рукой по ёжику ультракоротких волос, произнести:

— Алин, ты сегодня замуж как бы выходишь. Мы тебя выдаем… В общем, я чего сказать хотел… — Жека… смущается, невозможно и невероятно, но глаза он отводит и улыбка у него выходит смущенной. — Ты, если чего, говори сразу. Я за тебя голову хоть Гарину, хоть чёрту лысому оторву. И Адмирал, похоже, тоже. Мы тебя в обиду не дадим, вас всех. Короче, помни, что тебе есть кому звонить. Ладно?

— Ладно, — я выговариваю непослушными губами.

Не шевелюсь, когда, осторожно хлопнув по плечу, Жека выходит.

А я остаюсь в спальне одна, слышу потявкивание Арчи, голоса Сержа и Ивницкой, но не слушаю их. И не иду, пусть и пора делать из меня сказочную принцессу.

Идеальную невесту, как с обложки глянца.

Время тикает.

Но… я стою и, сжимая пояс пеньюара, отчаянно моргаю.

И не реву.

Пусть Жека и сказал то, что мне когда-то так отчаянно хотелось услышать.

Первый курс подошёл к концу незаметно.

Кажется, только вчера, плутая по коридорам и ища нужную дверь, мы ходили в деканат за студенческими и зачётками, а уже сегодня… ты свысока глядишь на первый курс и получаешь вторую печать в студик. И на второй курс, влепляя ещё один штамп, но уже в зачётку, тебя официально переводят.

И вот зачётку я разглядывала долго.

Верила и не верила, что летнюю сессию, получив своё счастье в виде четверки автоматом по латыни и проскочив биологию на тройке, я закрыла. И первую летнюю практику, толком не поняв, что это такое, мы пережили.

Написали все дневники, от которых к шестому курсу я стану долго и без повторов материться. Кто только придумал писать их исключительно от руки…

Но до этого ещё нам было жить.

А тогда август — целый месяц каникул и отдыха! — пронесся за один взмах ресниц, которыми я хлопнула в Аверинске между прополкой картошки, покраской забора с финтифлюшками и мытьем окон всего дома.

Из Энска в Аверинск, где был дом бабушки, мы переехали, когда мне было ещё четыре.

Бабушка тогда тяжело заболела.

Так, что жить одна больше не могла, но и перебираться к нам в Энск она отказалась наотрез, а потому, оставив квартиру и работу, переезжать пришлось маме. Нам, соответственно, тоже. Только я тот период запомнила плохо, а Енька…

Она до сих пор прячет глаза, если речь заходит о бабушке.

Та же умерла, когда я была в третьем классе, только вот возвращаться в Энск мама к тому времени передумала. Тут, в Аверинске, жизнь за пять лет как-то наладилась и устаканилась, чтобы снова срываться и начинать сначала.

И дом.

Не получалось представить, что мы оставим дом, в стенах которого росла мама и было так много всего. Дом без человека ведь тоже умирает.

Так что… мама работала в больнице.

Енька, мотаясь каждые или почти каждые выходные к нам, училась в меде.

Я ходила в школу.

А больше, не считая дворового Рэма и двух кошек, у нас никого не было.

И, может быть, поэтому сначала Женька, а потом я ездили из Энска домой при любой возможности, да и большую часть каникул мы проводили в Аверинске. И уезжать на учёбу, пусть там и ждала нетерпеливо Ивницкая, было трудно.

Особенно после лета.

Но осень подкралась, по обыкновению, быстро и второй курс начался. Наступило снова третье сентября, как, впрочем, и четвертое, пятое…

Листья календаря летели, как и те, что были за окном.

А мы, как и прошлый семестр, ехали после пар в пятый корпус на анатомию, чтобы, предъявив лаборантке пакеты с обувью — «Да мы в сменке, честное слово! Шапочку сейчас наденем. Тоже честно…» — мозг во всех разрезах посмотреть.

Попытаться запомнить.

А после на этаж выше, на гистологию, подняться и, обменяв студенческий на микроскоп, к паре или зачёту до позднего вечера засесть готовиться. Треклятые стёкла, которые посмотри, запомни и следом зарисуй, были моим личным проклятием.