— Измайлов, по твоей логике, видимо, сахар, — я протянула иронично.

И если бы через месяц разлуки и не общения, как случалось летом, Измайлов начинал казаться мне несусветной гадостью и не вызывал бы никаких эмоций, то с теорией Женьки я бы согласилась.

Только вот он не казался.

— Ага, сахарный… — она выдохнула зло, — козёл он.

— Не начинай.

— Да-да, идеального Кена трогать нельзя, я помню, — Енька, закатывая глаза, фыркнула воинственно, сказала тут же и без перехода. — Князеву перевод с повышением предлагают. В Красноярск.

— Куда⁈

Изумлять моя сестра всё же умела.

Она умудрилась парой фраз выбить из головы все переживания-страдания о сложностях любви и чувств. И думать после её слов получилось лишь о том, что уехать в Красноярск, за много-много километров от меня, она может.

Бросит.

А я… я привыкла ездить по выходным к ней, к Жеке, который в наш дом вписался органично и укоренился прочно. Я привыкла, что дежурства мы вместе берем и по вечерам, когда затишье и приглушенный свет в пустых коридорах, мы сплетничаем обо всем и всех.

Обсуждаем, что за неделю произошло.

— Он ждёт моего решения, — она, поворачиваясь ко мне, улыбку вымучила, не скрыла ею страх и растерянность, — а я… я думаю, что, может, так будет лучше.

Новое место, новая жизнь.

Не Аверинск, в котором каждая собака знает и обсуждает. И новую порцию сплетен, когда Женька с Князевым забрали девчонок, многие получили. Интересовались, выражая удушливое участие, как решились на такое и как живется. Они, люди, восхищались героическим поступком, ужасались тяжёлой судьбой бедных деточек и совались, напоминая и бредя душу, к ним с сочувствием, от которого тошно тоже было.

Или за спиной, если не хватало смелости, шептались.

И дети, которые на площадках вслед за родителями что-то да повторяли. И в драку, когда её назвали детдомовской, Анька раз ввязалась.

— А дом? — я спросила тихо.

Пожалуй, тоже растерянно.

Что будет с ним, с ненавистным, но таким привычным ежегодным огородом, с… рябиной и яблонями под окнами, которые каждый май белоснежным облаком цветут, а по осени горят алые гроздья?

— Не знаю, — плечами Енька пожала беспомощно. — Я маме рассказала, только… она тоже пока не знает. Может, пришла пора… его продать?..

В ту ночь Гарин нашёл меня на веранде, в огромном потертом кресле, в котором фотографии, периодически размазывая по щекам текущие слёзы, я перебирала. Разглядывала старые-старые снимки, на которых дом был ещё не перестроен.

А я совсем мелкой.

И бабушка тогда ещё была жива.

— Я тебя потерял, — Гарин, сонно щурясь, стоял босиком.

В спортивных брюках и накинутой, ещё дедовой, рубахе, которую после бани Женька ему торжественно выдала, заявила весело, что Савелия Игнатьевича до размеров Князева я ещё не откормила, а потому дедова налезет лучше.

Спорить с ней я не рискнула.

— Сав, мы, кажется, дом продавать будем, — я, позорно утирая хлюпающий нос, протянула жалобно и невпопад.

Назвала, наверное, первый раз его по имени, сокращенно.

И в кресле, давая место, я подвинулась.

А Гарин устроился, перехватил альбом, чтобы к началу вернуться и в первую же фотографию ткнуть, затребовать ответ, кто это есть.

И рассказ.

И до пяти утра, когда стало совсем светло, а я наконец успокоилась, мы в том кресле просидели, проговорили, пожалуй, первый раз так долго и… о себе, о детстве и о школе, которая особого трепета и ностальгии ни у него, ни у меня не вызывала.

Мы сошлись на этом.

И на том, что в институте куда интереснее.

Мы вспоминали всевозможные то забавные, то просто памятные истории и семью, родных, к которым Гарин между делом и очередной перевернутой страницей в следующие выходные пообещал меня свозить.

Познакомить.

— Давно уже надо было, — это он добавил рассеянно, как мысль вслух.

А я промолчала.

Не возразила, пусть знакомство с его родителями и пугало. Оно было, как по мне, шагом чересчур ответственным и серьёзным.

Тем, который как раз в сторону загса.

Ивницкой, мучая её магазинами и выбором приличествующего наряда, я так и заявила, перебрала в приступе паники все вешалки с платьями на два раза. И необходимость купить новые туфли я определила.

— Калинина, выдохни, — Полька посоветовала ехидно. — И примерь.

Изумрудное платье в меня кинули.

Повздыхали шумно и выразительно, пока я, переодеваясь, громко вещала, что выдохнуть в такой ситуации невозможно, просто немыслимо. Там ведь и родители будут, и сестра самая младшая, которая Маруся.

Именно Маруся, а не Маша.

— А я вечно путаю, Ивницкая!

— А ещё, — она, не проникаясь ни моими воплями, ни высунутым несчастным лицом, отбрила насмешливо, — ты вечно путаешь сочетанное и комбинированное поражение, но Антониади до сих пор считает тебя самой умной в нашей группе. И даже шиной Дитерихса так и не стукнул, хотя грозился.

— Это другое.

— Но ты им, оправдываясь, если что расскажи, только с поправкой на то, что всё же стукнул. С убогих, говорят, спрос меньше…

Ивницкой, швыряя в неё ботинок, хотя бы сочетанное поражение я организовать попыталась, но промахнулась.

Зато, правда, выдохнула.

И, вручая цветы матери Гарина, я улыбалась безмятежно. Не задёргался нервно глаз, даже когда остаться ночевать нам предложили.

Поставили пред фактом.

— А ты первая, с кем Савка тут появиться и остаться решил, — Маруся, не Маша, подловила и обрадовала меня на улице.

На качелях, на которые ото всех после чинного и благолепного завтрака я всё-таки позорно сбежала.

Или не от всех, а… от матери Гарина.

Она, как мне казалось, всем своим родительским сердцем чувствовала и не верила, что её Саву я люблю. Она улыбалась мне, интересовалась, как положено и ожидаемо, планами на жизнь. Она говорила сама, рассказывала вполне так дружелюбно, но в её тёмно-серых глазах мне чудились сомнения.

А, может, отражались мои собственные, ибо ответить быстро и без раздумий, что чувствую к Гарину, я не могла.

Не знала, пожалуй, сама.

Я не хотела задумываться и разбираться, искать ответ ещё на этот вопрос. Мне хватало метаний и терзаний из-за Измайлова, пролитых в квартире Ивницкой слёз, бессонных ночей, обид, рухнувших и вновь воскресших надежд непонятно на что.

Усложнять всё ещё с Гариным… для чего? Если… если условие не спать с другими соблюдать было легко, в загс, как и обещали, меня не звали.

А про любовь мы не заговаривали оба.

Мы просто жили.

Диффундировали, и часть его вещей окончательно поселилась у меня. Мои же теперь были растащены не только между квартирой, домом в Аверинске, Питером и даже квартирой Ивницкой.

Теперь любимую рубашку я могла рыскать ещё и у Гарина.

Или тетрадь с лекциями, что к концу пятого курса посещались уже не особо добросовестно и прилежно, да и пары некоторые без зазрения совести мы пропускали. Основы доказательной медицины, впихнутые в последние числа мая, как раз относились к тем занятиям, которые прогулять было не грех.

Хотя бы один день.

Всё равно на этих основах мы первый и последний раз за все годы играли с Ивницкой в морской бой. И это, пожалуй, было всё, что требовалось знать о важности и интересности данного предмета.

О чём Гарину я и заявила.

Осталась дома с ним, ибо его день из-за перенесенных переговоров свободным от работы вдруг оказался. Организовался посреди недели общий выходной, в который просыпаться можно было долго и неспешно.

Можно было не открывать глаза, чувствуя дразнящие прикосновения губ к обнаженной коже. И притворяться спящей в ленивое и солнечное утро было так увлекательно, пусть улыбка и вырвавшийся стон безбожно выдавали, но…

— Поехали в аквапарк?

— Куда⁈

Глаза от столь экстравагантного предложения распахнулись сами. И на белку с экзофтальмом из «Ледникового периода» я в тот момент была похожа очень.

Точно.