Так что пошли того, жениться.

И удочерять.

И это всё, пока мы ехали до моего-Женькиного дома, я Гарину и рассказала коротко. Или длинно, потому что про беспокойство и сомнения мамы на это их решение я тоже сказала. Про то, что Аурелия Романовна, вынося высшую оценку и неожиданно вставая на их сторону, заявила про Жеку, что этот сдюжит.

Не бросит через полгода-год с двумя детьми.

Впрочем, справляться и учиться жить с детьми приходилось обоим нашим Жень-Женям. Дети — это всё-таки сложно.

— Так… ты поднимешься? — вопрос, крутившийся в голове во время всей дороги, я всё же задала, спросила, когда у ворот дома мы остановились и ремень я уже отстегнула.

Не вышла, не зная, что более уместно сказать.

Стоит ли приглашать?

— На кофе? — Гарин уточнил насмешливо.

— Или зелёный чай, — альтернативу я предложила не менее насмешливо, пропустила мимо ушей всю двусмысленность давно заезженной фразы. — Женька тут недавно покупала и оставила. Надо же мне возместить дорогу, твои нервы и, должно быть, попорченный капот машины. Или что, пришлешь чек за ремонт?

— Ты переоцениваешь свою весовую категорию, — заверили меня иронично, развернулись ко мне и сощурились. — Машина не пострадала, но от кофе я не откажусь.

— Хорошо.

Из машины меня вынесло первой.

Но дойти до квартиры, добавляя новую сплетню соседям, мне не дали. Догнали у калитки и на руки, собирая взгляды прохожих и охранника, подняли.

— Гарин, я могу ходить.

— Сначала коленки свои покажешь, потом решим, можешь или нет.

— Может тебе ещё что-нибудь показать?

— Можно, — разрешили мне благодушно.

И… и материться, драться и впиться в его губы злым поцелуем хотелось одновременно и очень сильно.

Не думалось ни о чём другом.

Ни о ком не думалось, ведь с Измайловым мы просто общаемся. Дружеские, как он сам сказал, у нас отношения.

А раз так, то…

…кофе, пока я возилась с ссадинами, Гарин сам себе неплохо сварил. Объявил, заглядывая ко мне в ванную, страдальчески и разочарованно, что ничего съедобного и нормального в моём холодильнике не водится.

Не удивил.

— Для себя одной готовить неинтересно, — я, сидя на краю ванны, отозвалась рассеянно, дуя на коленку, что разбитой оказалась прилично. — И вообще, терпеть не могу готовку. Если хочешь, то можно что-нибудь заказать.

— Потом, — Гарин, удивляя ответом, с горизонта не исчез.

Втиснулся вместо этого окончательно ко мне, уселся рядом на бортик. И поинтересовался, получая убийственный взгляд, заботливо:

— Очень больно?

Мою ногу у меня же отобрали, пристроили, рассматривая, на своих бедрах. Провели едва ощутимо пальцами, но… искры под кожей вместе с током под двести двадцать словно пустили, они добежали до сердца.

Оно же, замерев на миг, ухнуло.

— Не больно. Пусти, — я, дёргая конечностью, буркнула сердито.

Не соврала.

На душе, которая требовала выкинуть что-то этакое, было куда хуже и поганей, больнее. Толкало от этой боли на ещё большие глупости. И к Гарину меня тянуло, просто притягивало с невозможной силой, которой так трудно сопротивлялось, именно от этой боли.

Я была уверена.

Я думала так.

А ещё я знала и помнила, как целовать он может, как умеет, стирая все мысли, прикасаться, выбивать сильными толчками их напрочь из головы. И сейчас мне это всё было надо снова и очень.

Чтоб больно, обостряя ощущения, было от намотанных на кулак волос.

От укусов.

От пальцев, что в бедра вопьются или сожмут, не давая трогать и заводя за голову, запястья. И тогда останется только просить и требовать, ругаться и выгибаться, потому что внутри тоже будет больно и пусто.

Но это всё будет спасающая боль.

— А если не хочу? — Гарин, поднимая на меня глаза, спросил хрипло.

Вкрадчиво.

Так, что… думать дальше не вышло. Куда-то пропали правильные рассуждения о том, что любить одного, а спать с другим, как минимум, некрасиво. Исчезли невысказанные и далеко запрятанные обиды за то, что после Индии он даже не написал.

И боль, правда, отступила.

Пришла иная.

Та, что забыто-радостная, заполняющая и тянущая. Она оживляла, будила, будто все эти полтора года я и не жила.

Или спала.

А теперь вот… к жизни вернули, раскрасили её заново. Пусть местами и в красные полосы, которые на широкой спине я не специально оставила. Он, в конце концов, тоже… И нежности, неторопливости, как когда-то первый раз в Индии, тут не было.

Скорее, наоборот.

Вымещались без слов все обиды и претензии, что права на жизнь, пожалуй, не имели, мы обговаривали их не иметь. Забывались фотографии, которые, чувствуя склонность к мазохизму, я эти полтора года время от времени смотрела, видела каждый раз Гарина с новой девушкой. Переплавлялись в дикую страсть все разрывающие на части эмоции.

Они выплескивались в жалящих поцелуях, в стонах, в нетерпении, с которым одежда рвалась и отбрасывалась.

Перекатывалось по дивану.

И внутри с каждым движением, с каждым вдохом и рваным выдохом менялось… что-то, чему определения не находилось.

Только лежалось, не шевелясь и глядя в потолок, после.

Не ощущалось больше ни боли, ни обиды, ни… ничего, кроме почти звенящей лёгкой пустоты. Она же кружила голову, скользила по губам улыбкой и рождала незыблемую уверенность, что жалеть о случившемся я ни за что не стану.

Даже если Гарин вот прямо сейчас, в эту секунду, соберет свои вещи и уйдет навсегда, то всё равно это было правильно, нужно мне.

И с ним.

Только уходить, останавливаясь на пороге балкона и приваливаясь к дверному косяку, он не спешил. Рассматривал, держа зажженную сигарету, с прищуром меня. И спрятаться под одеялом, желательно с головой, от его взгляда тянуло, только поздновато было. И глупо. И нелепо вспоминать про скромность после всего, что было.

Пусть треклятые щеки и пылали сами.

— Целоваться за это время ты научилась лучше, — интересный вердикт, чуть запрокидывая голову и выпуская дым, Гарин вынес с непередаваемой интонацией.

Почти ревнивой.

Пожалуй.

Если допустить, что ревновать меня он вообще с какого-то хрена вдруг стал бы.

— У меня был хороший учитель, — я хмыкнула иронично.

От души, потому что всё это время я училась совсем другому. Как-то вот всё больше шкалы то переломов, то риска кровотечений или — прости господи! — критерий Стьюдента я учила эти полтора года.

А единственным и, правда, хорошим учителем по предмету поцелуев и секса у меня за это всё время был сам Гарин.

Только чёрта с два я собиралась ему в этом признаваться.

Обойдется.

— Один?

— Гарин, ещё один вопрос, — протянуть получилось очень даже ядовито, можно было собой гордиться и ехидно улыбаться, пока три шага ко мне, потушив сигарету, делали, — и я решу, что ты ревнуешь.

— Решай, — это мне в очередной раз разрешили.

Не дали продолжить, затыкая уже бессчетным жадным поцелуем и…

…и до утра, заказав ближе к ночи, на мой взгляд, недельный запас еды, Гарин остался. Он одевался тем утром, вызывая непонятное и странное чувство чего-то нового и необычного, почти диковинного для моей квартиры, перед зеркалом, от которого, сооружая прическу, теснить его пришлось.

Пришлось сопротивляться, но всё одно смеяться, когда к холодной глади меня прижали и поцеловали. Пристроили и сжали руки на заднице, которая за эту ночь многострадальной стала. И кофе в этом доме первый раз убежал не только у меня.

Первый, но не последний раз.

В тот день, узнавая новые места города, Гарин подбросил меня до поликлиники. Попался на глаза Ивницкой, которая полпары, косясь одним глазом на препода, а вторым на меня, объяснений и подробностей требовала. И на первой же секунде перерыва она меня за локоть в сторону ближайшего безлюдного закутка утащила.

— Ну! И живо! Это кто был⁈ Калинина, вы целовались! Я видела! Почему я до сих пор ничего о нём не знаю⁈ И как Измайлов? Ты же с первого курса по нему страдаешь!