Лучше всех описал эффект, произведенный речью на слушателей, сам оратор – в письме к жене, А.Г. Достоевской: «Зала была набита битком… Я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий… Зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рёв, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть вперед друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга… «Пророк, пророк!» – кричали в толпе. Тургенев… бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. «Вы гений, вы более чем гений!» – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя есть не просто речь, а историческое событие!.. Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное женщины. Целовали мне руки, мучали меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Полная, полнейшая победа! Юрьев (председатель) зазвонил в колокольчик и объявил, что «Общество любителей российской словесности» единогласно избирает меня своим почетным членом. Опять вопли и крики…» И т. д. и т. п.

Что это было? Сеанс массового гипноза? Историки литературы до сих пор ломают голову, пытаясь объяснить всеобщее смятение чувств. Длилось оно, правда, недолго. Уже на следующий день появились критические отзывы о речи, в т. ч. и от тех литераторов, что пылко обнимали его и поздравляли после выступления. Были и гневные отповеди собратьев по перу – из самых разных лагерей. Речь превратила Федора Михайловича воистину в калифа на час. Пушкин сыграл тут роль Гарун-аль-Рашида. Однако и сам зал Благородного собрания повел себя совсем по-пушкински: «Ах, обмануть меня не трудно!.. / Я сам обманываться рад!» Вот только оратор никого не обманывал. Он был искренен в своем выступлении, буквально вывернувшись наизнанку.

О чем же сказал Достоевский, что так поразило всех слушателей? Читая через 140 лет эту речь, отмечаешь ее удивительную, но весьма далекую от действительной жизни архитектонику. Реальная жизнь, которую Федор Михайлович представил в этой речи в многоцветии своего писательского таланта, выглядит полной фантазией, о чем и он сам сказал не менее 10 раз. Акценты, которые расставил оратор, сегодня волнуют главным образом литературоведов.

Большую часть своей блестящей речи Достоевский посвятил Пушкину и его «Цыганам» и «Евгению Онегину». Основную же свою мысль о «всечеловечности» русского человека, самый яркий образ которого явил нам Пушкин, Достоевский приберег под занавес.

Открытие памятника А.С. Пушкину в Москве 6 июня 1880 г.

«Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком… Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону! Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими… Всё это покажется самонадеянным: «Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?» Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил, благословляя», Христос. Почему же нам не вместить последнего слова его? Да и сам он не в яслях ли родился? Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться. Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

P.S. Формат книги, к сожалению, не позволяет разобрать эту воистину сказочную речь «по косточкам», но разве не фантастична, не утопична главная мысль в ней о том, что мы, живущие в XX–XXI вв., «грядущие русские люди», «все до единого», несколько раз перенесшие агрессию европейских «братьев», внесем «примирение в европейские противоречия уже окончательно»? Можно ли примирить стаю гиен с самим собой?

Юрист, разработчик основ судебной риторики в России, знаменитый московский адвокат, действительный статский советник Фёдор Никифорович Плевако (1842–1909) прославился как «гениальный оратор», «московский златоуст», «отец судебной риторики». Знали его и как благотворителя, который очень часто защищал неимущих граждан бесплатно, да еще и помогал им материально нести расходы. Многие краткие афористичные речи Плевако в защиту «малых и сирых» превратились в фольклор. Несколько обстоятельных блистательных защит при рассмотрении в судах громких дел вошли в золотой фонд адвокатского красноречия. Одной из них стала речь по «делу светлейшего князя Григория Ильича Грузинского, обвинявшегося в убийстве доктора медицины Э.Ф. Шмидта», рассмотренному 29–30 сентября 1883 г. Острогожским окружным судом (Воронежская губерния).

В комментариях к очерку о Ф.Н Плевако на сайте «Военное обозрение» попалась запись:

«Работаю адвокатом. На заре своей карьеры как-то спросил у старшего товарища, хорошего адвоката и просто порядочного человека: