Ты же в курсе: меня бил брат. Но это были не обычные подзатыльники или там шутливые бои и спарринги. Он избивал меня до полусмерти – не за что, просто за факт существования. Мать мою он на дух не переносил, а когда ее не стало, окончательно слетел с катушек: разорвал все книжки про самолеты, распотрошил ножом мягкие игрушки, сжег ее фотографии. Отцу было пофиг, он заливал горе. Ему все было безразлично – ем ли я, налезают ли кроссовки, жив ли я вообще или умер.
А у брата, напротив, было слишком много претензий. По любому надуманному поводу он сбивал меня с ног и метелил. Синяки на моей роже были не от уличных драк… Это, конечно, тупая отговорка, но все же: что восьмилетний пацан мог предпринять против восемнадцатилетнего здорового упыря? То время слилось у меня в памяти в один нескончаемо долгий день, в котором постоянно больно до одури, хочется жрать и поскорее сдохнуть. Наверное, так себя чувствует собака на привязи у хозяина-садиста.
Что характерно – всем было плевать. Соцслужбам, ментам, учителям… Всем. Но это – так. Лирическое отступление.
– Вы чем там занимаетесь, охальники? – каркает кто-то из глубины двора, и я оборачиваюсь.
Мимо, стуча набалдашником трости, проходит старуха с огромной клетчатой сумкой, издающей хруст пустых бутылок.
– Любовью! – скалится Кит, и она, смачно плюнув на тротуар, скрывается во мраке, а я начинаю хохотать – легко и от души.
Только что я была напугана и озадачена и наши жизни казались мне чередой потерь и ужасов, а теперь мы смеемся как идиоты, одновременно затихаем и пристально смотрим друг другу в глаза, а потом Кит снова прижимает меня к себе.
– Моя настоящая история началась перед зимними каникулами в третьем классе, и я запомнил тот день навсегда. Нас для массовки согнали в актовый зал, а на сцене довольно хреново выступали всякие выскочки.
Мне было вообще не до них: башка болела от других проблем до той минуты, пока к микрофону не вышла… Девчонка в голубом, как небо, платье. Блин, она светилась изнутри, и я остался сидеть с открытым ртом. А когда она запела, я офигел настолько, что забыл свое имя. В раннем детстве мама читала мне книжку про ангелов – в тот момент только это сравнение пришло на ум. Это была ты, ты же понимаешь… – Он гладит мои волосы и дотрагивается губами до виска, и я крепко обнимаю его.
Помню ли я тот день и серые восторженные глаза, смотревшие сквозь меня с десятого ряда? Это странно, но я помню его поминутно, в мелочах.
– Песня закончилась, ты спустилась по ступеням и в лучах солнца побежала кому-то навстречу. Я никогда раньше не видел такой улыбки, как у тебя, – она согревала сердце. Проследив за твоим взглядом, я обернулся и… Остолбенел. Если ты была ангелом, то к тебе шел… Сам бог. Он сиял точно такой же улыбкой, и пуговицы и нашивки на его летной форме сверкали золотом. Какое впечатление он на меня произвел? Да я буквально самоуничтожился от шока и восторга.
Праздник продолжался – для вас, нормальных людей, устраивали конкурсы и сюрпризы, а я шатался по коридорам и сшибал углы, и все никак не мог проморгаться.
Но кто-то окликнул меня, схватил за рукав и остановил. Это был твой отец.
Он спросил, что со мной, но я ответил стандартно: «упал с горки». Он не поверил, но не подал вида – отвел в столовку, купил пирожок и сок.
Я закрылся и не шел на контакт – папаша всегда учил: если кто-то из взрослых подвалит с нежелательными вопросами, нужно идти в отказ, чтобы не повторить судьбу матери и не загреметь в детский дом.
Тогда твой папа не стал лезть мне в душу. Проводил назад в класс и ушел.
А со мной случилось странное: я снова начал мечтать о самолетах.
Не спал ночами, не слышал, что говорит учитель или что втирает брат, – просто крепко задумывался и улетал. Брат пинал меня, а мне было пофиг. Даже если сильно получал, мне достаточно было увидеть тебя – и я приходил в норму.
Спустя неделю твой папа нашел меня снова: потрепал по макушке, улыбнулся и вручил пакет. В нем я обнаружил зимние ботинки, теплую куртку, тетради, альбомы, карандаши и макет самолета.
Но дома страшно распсиховался папаша, отобрал у меня подарки и пропил, а я продолжил гонять по морозу в тонкой ветровке и рваной обуви.
В следующий приезд у нас с твоим отцом все же состоялся разговор. Я размазывал по лицу сопли и плакал, мне было стыдно за свою семью, и он сорвался с места и ушел. Вечером я узнал, что он обстоятельно поговорил с моими родственниками, и те больше не лезли в наши с ним дела. Только старший брат иногда исподтишка обзывал меня пидором. Но он гнилой и не может даже помыслить, что на этой земле живут добрые бескорыстные люди, которые помогают ни за что, просто так – по зову сердца.
Твой отец редко бывал в городе, но я ждал его как одержимый. Ждал подарков и новостей, похода в кафе и кинотеатр, но больше всего я ждал его рассказов о самолетах – больших птицах, уносящих на крыльях наши желания к обратной стороне солнца, о друзьях, о любви, об устройстве мира, о том, что нельзя сдаваться. А еще он постоянно говорил о тебе – он тебя очень любил. Когда он улетал, передавал вахту мне: по его шутливой просьбе я присматривал за тобой. Что я мог? Ничего, конечно. Но в ту пору ты не нуждалась в защите.
Все шло ни шатко ни валко – я нормально учился, даже завел приятелей и поклонниц в школе, но однажды брат встрял в какие-то разборки, вернулся домой, и я попал под раздачу. Он разукрасил меня так, что я не мог открыть глаза. Папаша сделал мне внушение, что я должен быть мужиком и терпеть, и я терпел.
Первым, кого я увидел, когда все же выполз на улицу, был твой отец. Он сказал, что собирает документы: хочет лишить папашу родительских прав и оформить надо мной опеку. Но честно предупредил, что это будет сложно: он постоянно в разъездах, к тому же не женат, и социальные службы и суды настороженно относятся к таким вещам. А еще спросил, хотел бы я стать его сыном. Хотел ли я? Да я об этом мечтал! Тогда же я узнал, что ты не против брата, но не был в восторге от этого. Почему-то мне не хотелось быть братом именно тебе…
Очередная наша встреча прошла странно. Твой отец был в гражданской одежде – мы сидели в пиццерии у парка, лопали дурацкую пиццу для извращенцев, и он, пряча глаза, признал, что дело с опекой не выгорит. Что есть причины, которые от него не зависят… Я тогда сильно расстроился и чуть не полез с ним в драку. Только много позже до меня дошло, что этой причиной стала болезнь.
Но он переехал в наш город, и мы стали чаще видеться. Он помогал мне деньгами и наставлял на путь истинный, если я вдруг по дурости сворачивал не туда. И мне было терпимо: что бы ни происходило дома, я всегда знал, что есть человек, который поддержит и даст дельный совет. Он стал мне настоящим отцом: именно такими и должны быть родители. Благодаря ему я строил наполеоновские планы. Вершиной и пределом мечтаний было поступление в Академию гражданской авиации – мне всего-то нужно было окончить одиннадцать классов, набрать нормальные баллы и не иметь административок и приводов…
Когда он умер, я сломался. Все лето пил, бродяжничал, ночевал на заброшках и зависал с разными мутными личностями. Брат в очередной раз откинулся с зоны и с удвоенной энергией начал доставать, папаша всю плешь проел: типа какое тебе летное, иди в шарагу и живи, как все нормальные люди. За год я снова уверился, что ничего из себя не представляю – забрал документы и после девятого ушел из школы. Мне только одно не давало покоя… Я не мог бросить тебя.
Я заливаюсь слезами, дрожу и еще крепче обнимаю его – все, что Кит рассказывает сейчас, ново и странно, но так похоже на папу. Он никогда не делился планами усыновления проблемного мальчишки, но оказалось, что нас было двое: мы оба любили его и страдали, когда он ушел. Нас всегда было двое, и это – самый лучший подарок с обратной стороны солнца, мой прекрасный сбывшийся сон. Мне больше не одиноко и не страшно: вдвоем с Китом мы свернем горы, потому что верим в одни и те же чудеса…