У Эгиля Васка все было по-другому. Он восхищался Драконами, их мощью, величественностью и красотой, но крылатые были для него не высшими существами, а такими же жителями мира, как и люди. Даже слово «драконы» писал он с маленькой буквы.

Может быть, проклятая книга и подчиняла меня, лишала собственной воли, морочила, но нигде, ни в одной строчке не увидел я ничего плохого или злого. Только восхищение красотой Драконов, только радость от того, что они есть.

И последняя фраза… «Писано это во славу драконов и на пользу им кровью моего сердца». Даже в «Завещании Драконов» не встречал я слов столь искренних и исполненных любви.

Я прочел отреченную книгу до последней страницы и теперь учил наизусть. Дословно, как люди корабельных кланов запоминают песни-историю.

Рано или поздно мне придется отдать «Соперника» Хегли Секъяру, и канцлер наверняка уничтожит проклятую книгу. Прекрасные стихи, часть правды о Драконах, превратятся в дым, в пепел, в ничто. Но нет ни смерти, ни полного забвения, пока жив хотя бы один помнящий.

Пожалуй, именно эти стихи позволили мне не возненавидеть невозмутимого Дракона, перемещающегося проворно, но неспешно, иногда закладывающего какие-то невероятные кольца и крюки, а то вдруг подолгу остающегося на месте, а потом заставляющего меня отправляться в путь посреди ночи. Но деваться было некуда, дорогу к перевалу знал только Баккен.

А еще… Иногда мы проходили мимо недавно сошедшего оползня или видели свежие, не заметенные снегом следы когтистых лап, а рядом пятна крови, и я невольно думал, что, окажись мы здесь в другое время, чуть раньше, тут бы наш поход и закончился. А сколько опасностей мы оставили позади, опередив?

Путь мы мерили не пройденными расстояниями, а днями.

Это было странное путешествие. Временами я начинал будто грезить наяву, видеть вместо гор другие, незнакомые пейзажи. Я наблюдал неведомых существ и иногда людей, но живущих по странным, непривычным законам. Я видел купы деревьев, зеленые, золотые и багряные, пронизанные потоками бегущей воды; видел, как цветущие поля чернеют и гибнут, залитые кровью великих ратей; как ветер гонит по ним каменную пыль, сметая ее в подобия сугробов, как на месте долин поднимаются горы, изрыгающие пламя, уничтожающее их самих; как разрывают небо огненные змеи и вода стеной обрушивается на землю, гася пожар и остужая лаву. Я видел, как гордые города становятся руинами и исчезают с лица земли и из памяти живущих, а маленькие поселения растут и крепнут, обретая власть над соседями.

Я смотрел глазами молодых Драконов, вступающих в мир и принимающих память сородичей.

Грезы отступали, и я снова до боли вглядывался в блестящий снег на пути к перевалу или в неизменные день ото дня, кажущиеся незыблемыми горные пики. Я шел. Милость Драконов, как же это было тяжело! Приходилось то брести, проваливаясь по колено в снег, то скользить на льду, то карабкаться вверх по осыпающимся склонам, то осторожно спускаться по крутым тропам. Уже к концу первого дня пути начали невыносимо ныть ноги, после боль и усталость растеклись по всему телу.

Я понял, что падать лучше ничком. Тогда, чтобы встать на колени, а потом подняться в рост, достаточно просто подтянуть под себя руки и ноги. Если же валишься на спину, то надо еще перевернуться, а это целое лишнее движение.

Сон не давал отдыха. Я научился проваливаться в дрему сразу, как только улягусь. Уснуть на холодных камнях удавалось не дольше чем на два-три часа. Потом Баккен безжалостно будил меня. Холоду гор все равно, спал человек или просто лежал на снегу. Это было лучшее время. Мне снилась Герда. Но не все сны были хорошими. Один раз привиделось, что я бегу к ней, задыхаясь, спотыкаясь на мокрых камнях, чувствую, что она где-то рядом, и знаю, что опоздал.

Иногда мне казалось, что я разговариваю с Баккеном. Дракон спрашивал: кто такие родители? Что такое семья? Любовь? Верность? Дружба? Честь? Я пытался объяснить такие простые и естественные вещи, но сам сбивался и, не находя слов, замолкал, но лиловый ящер вдруг удовлетворенно кивал головой, словно узнал что-то для себя интересное. В том, что крылатый паршивец беззастенчиво лезет в чужие мысли, я уже не сомневался.

Днем остановок не делали. Надо было торопиться, надо было успеть. Холод и голод страшнее усталости.

Холод, похоже, стал частью меня самого, но привыкнуть к этому было невозможно. Перчатки, шарф, шапка – все, чем я часто пренебрегал в Гехте, теперь обрело цену королевских сокровищ.

Солнце, отражаясь от снегов, слепило глаза и обжигало кожу. Еще давно, в Белом Поле, я заметил, что дубленая физиономия Оле Свана быстро покрывается ровным загаром, а у нас с Хельгой только носы облезают. Я приспособился было заматывать лицо шарфом, но, пройдя два десятка шагов, начинал задыхаться. Холодного чистого воздуха было вроде как вдосталь, но все равно не хватало. Хотелось пить его, как воду в жарком помещении, большими жадными глотками, а нельзя. Застудишься, а ни родного дома, ни хутора Нёд с его милосердной хозяйкой поблизости нет.

С едой тоже было туго. Запасенные сухари и грибы быстро закончились, приходилось разгребать руками снег, скрывающий бледные сухие лишайники. Я знал, что они съедобны, но никогда не пробовал раньше. И хорошо, потому как на вкус эти дары гор оказались омерзительными. Поэтому или по другой какой причине, но есть я не хотел совершенно. Более того, чтобы прожевать и заставить себя проглотить пищу, приходилось делать усилие. А говорят, что оголодавший путешественник готов схарчить все, даже собственные грязные сапоги. То ли очередная походная байка для новичков, то ли у меня еще все впереди.

На третий день пути Баккен добыл горного барана, сам освежевал и разделал тушу.

Я старался не смотреть на окровавленный снег и то, что лежало на нем. Нет, прежде я видел сырое мясо на рынке и на кухне у Гудрун, но там это было просто мясо – чистое, аккуратное. В чем-то даже красивое. И никакого отношения не имеющее к прерванной жизни.

Все же пришлось с ним возиться. Я нарезал мясо маленькими тонкими кусочками, чтобы успело прожариться, пока горит крохотный, в две ладони костерок. Большой плоский, похожий на сковородку камень, о который я споткнулся, снискал не проклятия, а чуть ли не слезы радости.

Подготовленный запас я завернул в подаренный корабельщиками непромокаемый плащ. Вещь будет безнадежно испорчена, но не по карманам же распихивать куски закопченного неаппетитного жаркого.

Уходить со стоянки, где снег был щедро заляпан кровью, пришлось очень быстро – невдалеке меж камней хорошо была заметна серая в темных кольцах шкура. Снежный барс шел за нами вторые сутки. Ночами он бродил вокруг стоянки, по утрам, обернувшись, я различал среди мелькания теней на снегу серый пушистый мех. Совсем близко.

Зверь не нападал и не приближался. Так опытный стражник на базаре следует за подозрительным оборванцем – вроде вовсе не глядит в его сторону, но нет бродяге ни покоя, ни уверенности.

Шпагу я привязал к запястью ремешком. Если барс все же решится напасть, мне может не хватить секунд, чтобы выхватить оружие из ножен. И может недостать сил, чтобы поднять клинок, если уроню.

На помощь Баккена рассчитывать не приходилось. Глядя на бесстрастный лик лилового Дракона, я понимал, что забота его обо мне вызвана не порядочностью и симпатией, а чувством сродни человеческому любопытству. Пойманную мышь, посаженную в лабиринт, тоже кормят, чтобы не окочурилась, прежде чем окончательно надоест. Баккен достиг своей цели и на обратном пути развлекался, наблюдая за стараниями забавного зверька. Словно человеческие вещи в заброшенном доме, перебирал он мои поступки, решения, мысли. Причем последние не обязательно было озвучивать. О себе же и своих сородичах крылатый ящер не говорил ничего. Моя радость хвалила Баккена, но он уже давно был больше Драконом, чем другом Герды.

К концу пятых суток пути ни Баккен, ни даже крадущийся по пятам барс больше не занимали меня. Все силы и помыслы уходили на то, чтобы просто идти.